Эльвира Барякина - Князь советский

Этери Багратовна выдала комиссии бухгалтершу, повесившую объявление о продаже заграничных туфель:

– Она спекулянтка!

Ни один из присутствующих не смог объяснить, чем отличаются троцкисты от верных сынов партии. Люди, столь ревностно боровшиеся с контрреволюцией, на самом деле не знали, в чем она заключается.

Иванов хватался за остатки седых волос.

– И это Иностранный отдел – цвет ОГПУ!

Чем дальше, тем яснее вырисовывалась картина: чекистами работали авантюристы, искатели легкой наживы и самые обыкновенные бюрократы – мелочные, злопамятные и невежественные. Они поселились в своей Лубянской твердыне, как гиены в расщелинах скалы; охотились – потому что хотели жрать, и держались за свои места – потому, что сотрудников ОГПУ боялись все и вся, а они не боялись никого, кроме гиен из соседнего логова.

Алов не поднимал руку и не задавал вопросов. Было очевидно, что мнение сотрудников не влияет на решение комиссии: Драхенблют и Баблоян заранее договорились между собой – кого спасать, а кого топить, и большинством голосов решали все вопросы.

Заседание тянулось уже три часа.

– Ох, давайте быстрее! – едва слышно шептала Диана Михайловна. – Сейчас все магазины закроются, а у меня дома шаром покати.

Алов попытался отпроситься в уборную – чтобы заодно проверить, как дела у Рогова, но ему не разрешили:

– Раньше надо было об уборных думать! – проворчал Иванов.

Выходить могла только Этери Багратовна, которая приносила то воду в графине, то новый карандаш взамен сломанного.

Вернувшись в очередной раз, она подошла к председательскому столу и что-то сказала членам комиссии. Драхенблют и Баблоян переглянулись.

– Ну что ж, – зловеще произнес Иванов и оглядел притихших чекистов, – давайте заглянем в личное дело товарища Алова.

Баблоян придвинул к себе его анкету и вдруг начал сыпать вопросами, не имеющими никакого отношения к марксизму, – о Дуне и о театре.

Обороняться Алов не мог – его душил кашель.

– Боюсь, он совершенно потерял чувство классовой борьбы, – проговорил Баблоян. – Откуда в нем это барственное отношение к творчеству пролетарской молодежи?

Иванов согласно кивнул:

– Деятельность этого гражданина совершенно не отвечает требованиям нашей идеологии.

Драхенблют спокойно слушал их околесицу по поводу великодержавного шовинизма и низкого морального облика.

– Кто готов подтвердить, что Алов оторвался от масс? – спросил он.

Чекисты, которых еще не допросили, мгновенно поняли, что Алов – верный кандидат на вылет и может заполнить собой место в разнарядке.

Его, как подранка, заклевывали всей стаей. Даже Жарков не удержался:

– Он давно не имеет общественной физиономии!

Алову не предъявили ни одного конкретного обвинения: это были просто ярлыки – слова, которыми обозначали нечто плохое. Что можно было сказать в ответ? «У меня есть общественная физиономия»?

Алов мутно взглянул на Драхенблюта: «Глеб Арнольдович, помогите!» Но тот не смотрел в его сторону.

– К сожалению, Алов не сумел наладить сотрудничество с иностранными журналистами так, чтобы привлечь их на нашу сторону. Результат его работы заключается в том, что он превращает потенциальных друзей СССР в наших врагов. Я считаю, что Алову не место в рядах ВКП(б). Голосуем!

Решение было принято единогласно.

Заседание окончилось. Служащие, прихватив стулья, разбредались по своим кабинетам: кто-то счастливый, кто-то – на грани отчаяния.

Алов поймал Драхенблюта у двери.

– Глеб Арнольдович, Баблоян напал на меня из-за моей жены. Он же известный бабник, он распускает слухи о своей импотенции, а сам… Вы же все видели!

– Меня это не касается, – отрезал Драхенблют.

Он хотел пройти, но Алов встал у него на дороге.

– Дайте мне доделать дело! У меня в камере сидит Рогов, сейчас у него Галина Дорина, и к вечеру будут готовы показания…

– Нет больше твоей Дориной: ее только что застрелили. Она свихнулась и убила эту… как ее?.. Разделочную Доску.

У Алова потемнело в глазах.

– Как?..

– Иди домой и лечись, – велел Драхенблют. – Пропуск сдашь на вахте. С сегодняшнего дня ты уволен.

Клима растолкали под утро.

– Рогов? С вещами на выход.

«С вещами» – это либо перевод куда-то, либо расстрел, но Клим уже ничего не чувствовал, кроме серой пустоты и равнодушия. Разве что сердце надсадно болело – инфаркт, что ли, будет? Как глупо…