Д. Коштолани - Нерон

Теплая ласкающая вода покрыла ее руку. Гипатия вздохнула. Так приятно быть одной! Феллашка приводила в порядок соседнюю комнату, и один марабу важно прохаживался вокруг мраморного бассейна, дважды покачал головой и сунул наконец свой клюв, с явным желанием помешать забаве Гипатии, в ее маленький фонтан. Потом снова щелкнул клювом, чтобы стряхнуть с него теплые капли, и огляделся с таким изумлением, что Гипатия громко и искренно расхохоталась. Очевидно, это обидело птицу, так как она с укоряющим видом встала на одну ногу, рядом с белым платьем, и задумчиво заскребла свой философский череп.

На кушетке лежал томик диалогов Платона. Гипатия отложила его, раздеваясь. Птица постучала клювом по переплету.

Гипатия улыбнулась и мысленно оглядела библиотеку, которую она сперва изучила, а потом и расширила своими трудами. Она вздрогнула. Вода остывала. Сколько книг, сколько дерева и папируса!

Она хотела достичь первоосновы всего человеческого и в возможность этого честно верила в своих исканиях. Ничто из того, что думали другие раньше или теперь, не осталось ей чуждо. Во всех высших школах Римской империи не было человека, равного ей по остроте ума.

В течение трех лет, сперва вместе с отцом, потом одна, старалась она проследить истинный путь движения Марса.

Если бы даже Гипатии удалось это, и она смогла бы доказать, что не все обстоит так просто на небе, как учит птоломеевская система, что будет тогда? Снова станет она еще известнее; и из Рима, и из Афин посылаются хвалебные письма и лавровые венки; но она будет сознавать, что сделала не больше какого-нибудь библиотечного переписчика, исправившего ошибку в гомеровском тексте. И если даже истинно то, что она смутно предчувствует, то, что созерцал старый Платон своим ночным небесным зрением, и то, что смутно ощущает и она сама, когда в полночь, отложив доски и грифель, перестает вычислять и размышлять, а просто смотрит ввысь, в бесконечное прозрачное небо; если истинно то, что и солнце, и луна, и планеты вовсе не вращаются вокруг земли, что там наверху совершается совсем иной танец, в котором бедная земля скромно принимает участие, как и другие блистающие искры, и когда-нибудь на земле появятся новые астрономы, которые с усмешкой расскажут людям, что лгал Птоломей и лгали Теон с Гипатией, что их вычисления были детской забавой, пустым времяпрепровождением, и что мировой порядок зависит от земли не больше, чем от всякой другой сверкающей искры; если истинно, что земля — только точка в целой вселенной, — чего стоят все людские мысли на этой бедной земле? И есть ли тогда на земле что-либо истинное, кроме нестихающего стремления к счастью?

— Счастье!

Гипатия громко произнесла это слово, и птица-философ важно подошла к ней и положила клюв на ее плечо. Ее косые глаза смотрели с утешающим видом.

Ненавидь философию. На горы из книг ведет тебя мое крыло через бесконечные аудитории к вечности. Детская болтовня!

Испуганно взглянула Гипатия на лысую птицу. Потом, погрузив левую руку в воду, она обрызгала внезапно крылатого философа сверху до низу и брызгала, и смеялась, пока птица не убежала оскорбленно в соседнюю комнату, где забегала взад и вперед, резко щелкая клювом.

Вскоре после этого Гипатия, сверкая красотой, поднялась из уютной ванны по трем мраморным ступеням, позвала феллашку и закуталась в мягкое белое покрывало. Как всегда, кормилица начала болтать и льстить. Какая нежная кожа у госпожи!.. Как всегда, Гипатия приказала ей замолчать. Она отослала старуху и растянулась на диване, закутавшись в шерстяной платок.

Счастье! Все люди стремятся к нему, почему бы и ей не делать того же? Разве потому, что она могла ощущать счастье много больше, чем толпа, она должна одинокой пройти свою жизнь?

Действительно ли было слишком поздно? Разве ее жизнь уже закатывалась? Не была ли она еще молода и прекрасна? Она плотнее закуталась в платок, как будто сама стыдилась своего молодого тела. Она взглянула на бассейн, в котором успокоившаяся поверхность воды постепенно опускалась все ниже. Так и жизненная сила утекает из тел, ежедневно, ежечасно.

Отношения между светской и духовной властью стали напряженными.

В ответ на свои осторожные, но настойчивые запросы наместник получал ответы из Рима, в которых ему давали понять, что Церкви надо помогать. Самое плохое было то, что Орест, привыкший к четким, ясным указаниям, какую проводить политику в провинции, таких указаний не получал. И он терялся, не зная, как вести себя.