Джон Дефорест - Мисс Равенел уходит к северянам

Придя как-то под вечер, он увидел в газетном зале незнакомого ему высокого господина лет так пятидесяти, немного сутулого, с редеющими волосами, в светло-табачном английского покроя костюме. Вооруженный весьма щегольским моноклям, тот читал нью-йоркскую «Ивнинг пост». Чуть погодя он сунул монокль в жилетный карман, извлек оттуда очки в железной оправе, с видимым облегчением надел их на нос и вновь погрузился в чтение. Так время шло, Колберн ждал нью-йоркской газеты, кипя пока что от бешенства над медяночным «Нью-Бостон индексом», [7] Змеями-медянками в Северных штатах называли «мирных демократов», явных и тайных сторонников компромисса с рабовладельческим Югом, подрывавших политическое единство и военные усилия Севера. как вдруг в холле, примыкавшем к газетному залу, послышался шелест женского платья.

— Папа, где твой монокль? — послышался голосок, как серебряный колокольчик, сразу пленивший Колберна. — Сними эти отвратительные очки. Ты в них древнее горы Арарат.

— Дорогая, как раз с моноклем я чувствую себя допотопной развалиной, — возразил папа.

— Тогда брось читать и иди наверх, — послышался новый приказ. — Эти провинциалы совершенно меня замучили, Я тебе все расскажу… — Тут она заметила Колберна, глядевшего не отрываясь на ее отражение в зеркале, и, прошуршав платьем, переменила позицию так, чтобы совсем исчезнуть из его поля зрения.

Пожилой господин уронил на колени газету, спрятал очки в карман и, оглянувшись, заметил Колберна.

— Прошу извинить меня, сэр, — сказал он с доброжелательной светской улыбкой. — Я задержал эту газету. Не угодно ли вам?

Учтивость почтенного незнакомца произвела впечатление на Колберна; он раскланялся самым старательным образом и согласился принять газету не ранее чем уверился полностью, что пожилой господин закончил ее читать. Он не сразу взялся за газету, чтобы не выказать тем своего нетерпения, а вместо того решился прокомментировать в патриотическом духе некоторые события дня, что и привело в конечном счете к истории, которую я хочу рассказать.

— Все это очень прискорбно — в особенности для южан, — подтвердил незнакомец. — Вам трудно даже представить, как дурно они подготовлены к этой войне. Городские бродяги, восставшие против муниципальных властей! И чем горячее они начнут, тем вернее себя погубят. — Высказав это, он так доверительно поглядел на своего собеседника, словно перед ним был испытанный друг, чье мнение он давно привык уважать. Улыбка на лице незнакомца была притягательной, как и сочувственный взгляд серых глаз. Уловив интерес Колберна, он продолжал:

— Вам не нужно мне объяснять, сколь несчастны все эти люди и как они сбиты с толку. Я сам по рождению южанин и прожил с ними почти что всю жизнь… Знаю всех их отлично. Они невежественны как готтентоты. Не способны понять, что так же бессильны перед мощью правительства, как индейцы-диггеры, обитавшие в Скалистых горах. [8] Рут-диггерам (копателями корней) называли в Калифорнии индейцев оттесненного в горы индейского племени, питавшихся растительной пищей. И они пропадут от безумия и собственной тупости.

— Надеюсь, борьба не затянется, — сказал Колберн, выражая общее мнение северян.

— Не знаю… трудно сказать… не уверен. Надо помнить, они — дикари, дикари же упрямы и безрассудны. Они будут держаться, как флоридские семинолы. [9] Индейское племя, в продолжение семи лет (1835–1842) стойко воевавшее против армии США. Будут героическими ослами. На это их хватит. Они прославят выносливость человека и опозорят его рассудок. В их борьбе будет оттенок величия, но больше — отчаянной глупости.

— Дозвольте узнать, сэр, где вы жили на Юге? — спросил его Колберн.

— Моя родина — Южная Каролина. Но последние двадцать лет мы живем постоянно в Новом Орлеане, не считая, конечно, летнего времени. Круглый год человеку не выдержать в этом городе. Он должен уехать хотя бы ненадолго, чтобы очиститься от малярии, физической и моральной. Это — сущий Содом. Стремление жить там я считал бы признанием в пороке. Что до меня, я был связан работой и держался сколько хватало сил, пока этот дикарский мятеж не погнал меня прочь.

— Боюсь, что ближайшее время вам придется пожить на чужбине, — сказал Колберн, чуть помолчав, и поглядел на незнакомца с сочувствием.

— Увы! — подтвердил тот, и в тоне его послышались ноты раздумья, а быть может, и грусти.

«Он вспоминает сейчас о покинутом доме, о погибшем имуществе, скорбит о клейме изгнанника, о незаслуженных оскорблениях, — подумал пылкий молодой патриот. — Верные сыны родины должны поддержать его дух, протянуть ему руку дружбы».