Валентин Азерников - Долгорукова

Катя сидела в кресле одна, обмахиваясь веером. Убедившись, что никого вокруг нет, сняла маску, стала и ею обмахиваться — другой рукой. Рядом с ней опустилась в кресло молодая женщина, её маска была поднята на лоб.

— Вы одна? Можно присесть? — спросила она Катю.

— Конечно. Жарко, — Катя помахала маской.

— Неудивительно, вы столько танцуете.

— Я бы ещё могла, да...

— Боятся, — то ли утвердительно, то ли вопросительно сказала Катина соседка.

— Меня? — удивилась Катя.

— Ну... Не совсем вас. Извините, я не должна так говорить, мы совсем незнакомы.

— А я вас знаю. Вы — мадемуазель Шебеко.

— Вы угадали, княжна.

— Ну так зачем чиниться. Давайте просто: Варя — Катя. Ладно?

— Ладно, Катя.

— И на «ты» — хочешь?

— Хочу, Катя.

— Забавная ты, Варя.

— Я не забавная, я просто старше вас. Тебя... Старшие всегда кажутся забавными.

— Ой, ну ты просто как мой брат — тоже всё меня за девочку почитает.

— А ты уже... — Варя многозначительно замолчала. Видя, что Катя вспыхнула, добавила миролюбиво: — Не сердись, но это все знают.

— Что знают? — Катя отодвинулась от неё.

— То самое. Из-за чего вокруг тебя... Никто не осмеливается. Боятся твоего покровителя. — Катя уставилась в мол. Ты не сердись на меня.

— Я не сержусь. Я просто...

— Я понимаю, я очень хорошо понимаю, что ты чувствуешь. Когда такое — и счастье, и тайна — распирает грудь, хочется с кем-то поделиться, но страшно, нельзя, и оттого счастье кажется неполным, чего-то в нём не хватает сочувствия ли, зависти ли, понимания, наконец, и вдеть человека, которому можно доверить эту тайну, и не видишь его, боишься ошибиться, а когда он вдруг появляется подле, пугаешься его и хочешь бежать, и ругаешь себя, что позволяешь ему быть фамильярным с тобой, и не знаешь, как сделать, чтоб тот человек забыл твою доверчивость — не в словах, нет, во взгляде, в мыслях, которые можно прочесть... Так?

Катя долго молчала, потом тихо спросила:

— Откуда вы знаете всё?

— Я же сказала, я старше, Катенька. Много старше. Тебе двадцать? На семь лет. Я всё это уже давно прошла, не ты первая, не ты последняя.

— Прошла?

— А ты думаешь то, что с тобой случилось... никогда ни с кем?..

— И ты тоже? — Катя вдруг ахнула. — С ним?! — шёпотом, почти беззвучно спросила она.

— С ним? — Варя рассмеялась. — Ну ты, право, дитя. Успокойся, нет, не с ним. Но царская семья большая. Милостей на всех хватает.

— Варя...

— Да?

— А говорят... Я слышала, что он... раньше... Даже моя родственница дальняя — Александра Сергеевна Долгорукова... Это правда?

— А тебе как лучше? Чтоб правда? Или чтоб неправда?

— Как это — как лучше?

— Ну чего ты хочешь больше: быть спокойной или, напротив, горячиться ревностью.

— Я не знаю. Я как-то не думала. Ревность? Нет, я боюсь, я не хочу.

— Ну вот и решили, и, значит, не было ничего. Ты единственная. Кроме, конечно... — она многозначительно замолчала.

— Она... Мне сказали, меня назначают её фрейлиной.

— Да? И тебя тоже? Поздравляю.

— Почему тоже?

— Да так, не обращай внимания. Мы же решили — ничего не было.

— Ну ты представляешь, как же я... перед ней...

— Как все. Ещё подружитесь. Обычно все, к кому Государь благоволил... ну, ну... просто слегка флиртовал, вполне невинно, — все они сначала принимались в штыки, а потом становились в очень даже нежных отношениях.

— Как же это может быть?

— Наверное, общность вкусов, Катенька. Ты когда представляешься?

— Послезавтра.

Мария Александровна сидела в глубоком кресле — прямая, не касаясь спинки. Перед ней стояла Катя.

— Присядьте, княжна, — тихим голосом сказала императрица. Катя присела на краешек кресла. — Вы здесь будете жить?

— Если Ваше императорское величество не будет против... Я живу с братом и хотела бы оставаться там.

— Понятно. Отчего же против. К тому же в Зимнем фрейлинские комнаты, по-моему, все заняты. Хотя жизнь в городе не так удобна для вас, особенно в дни вашего дежурства. Ну, да я постараюсь не очень вас обременять. У вас, очевидно, есть ведь и своя жизнь. Вся эта придворная мишура и блеск — всё это проходит, а наше назначение иметь семью, детей... У вас есть жених?

— Нет... Да...

— Кто же он, если не секрет?

— Мы пока... Я обещала никому...

— Да? Даже императрице?

— Простите, Ваше величество, я обещала.

— Что же он так боится огласки? Это неестественно.

— Он... У него обстоятельства... Его родители против.