Борис Акунин - Вдовий плат (сборник)

– Будет тебе воду в ступе толочь, – перебила ее Григориева. – Недосуг мне. Говорите, зачем позвали. Ты, Марфа, желала горем моим полюбоваться? А ты, Ефимья, покрасоваться своим иудством? Или есть у вас ко мне дело?

Две остальные переглянулись. Марфа кивнула Горшениной – давай ты.

Шелковая испытующе посмотрела на Каменную, начала осторожно:

– Мы на Господе клялись: чей избранщик победит, тому все будем помогать. Порадеем Новгороду заедино, позабыв наши распри… Победил Аникита Ананьин, вчистую. За него почти пятьсот голосов, а за твоего Булавина меньше полутораста.

– Дальше что? – снова оборвала ее Каменная. – Чего вы от меня хотите?

– Того, что ты обещала. Со Псковом и с Казимиром Литовским мы сговоримся, однако ж напустить на Ивана братьев и татар можешь только ты.

– Ну да. – Григориева усмехнулась. – Попользуетесь мною, а потом скрутите в баранку.

– Ты клятву давала! – воздела к потолку перст Борецкая. – Перед людьми и Богом! Отречешься – завтра же созовем Господу, поставим тебя на поток!

– Погоди. – Ефимия досадливо махнула рукой. – Иль голова у тебя впрямь железная? Без Настасьи нам Москву не одолеть. Мы это знаем, она знает, вся Господа знает. Но и тебе, Настасья Юрьевна, без ладу с нами жизни в Новгороде теперь нету. Потому нужно нам меж собой как-то сторговаться. Говори, чего хочешь. Если разумного – столкуемся.

Помолчав минуту-другую, Григориева сказала:

– Тысяцкий будет мой.

– Нет! – сразу отрезала Марфа.

Ефимия была мягче:

– Не будет в Господе единения, если степенной посадник с тысяцким станут смотреть в разные стороны. Тысяцким станет мой Ондрей, это уже решено.

Каменная дернула углом рта, но сдержалась. Подумала-подумала:

– Тогда пусть вечевые дьяк и подвойский будут мои.

На это Борецкая коротко, зло хохотнула:

– Ишь, хитра! Обе печати заполучить хочет! Этак ты от имени веча любой указ состряпаешь!

Вечевой дьяк и подвойский каждый имели свою печать, и без них обеих ни одна важная грамота не считалась действительной.

– Давай так, Марфуша, – примирительно молвила Ефимия. – Дьяком останется твой Назар, а подвойского уступи. Гляди, Настасья: одна печать твоя будет, и коли ты с чем не согласишься, делу хода не дастся. Это много. Большего не проси, не в том ты ныне положении.

Григориева задумалась в третий раз, совсем надолго. Наконец горько покачала головой.

– Щедры вы, сестры ненаглядные… Да с ножом у горла не поторгуешься. Ладно. Подвойским завтра же поставите Захара Попенка. А клятву свою я помню. Я ее не ради вас, а ради Новгорода давала. Начинайте тайные переговоры с Казимиром и с псковской Господой. Как сладитесь – возьмусь за дело я. В орду пошлю ловкого человека с дарами. К Андрею Углицкому и Борису Волоцкому съезжу сама… И всё, жены. – Она тяжело поднялась. – Последняя это наша встреча. Хватит, набеседовались. Прощайте. Вам победу праздновать, мне сына хоронить.

Григориева, не попрощавшись, ушла; Борецкая отправилась праздновать победу, позвала Шелковую с собой, но Ефимия отговорилась ломотой в висках. Голова и правда болела, но пуще того не заохотилось слушать хмельное бахвальство Марфиных подручных. Нынешняя трудная победа была ее, Ефимьиных рук дело.

Воротилась домой, пешком. На Великом мосту, кутаясь в легкую шубу из белой лисы, оглянулась назад. Там уныло темнела Торговая сторона, даже огни не горели. Все, кто обрадовался Марфиному торжеству, ушли на Софийскую гулять и угощаться, остались только побитые. Что ж, так оно всегда бывает: что одному радость – другому горе, теми дровами топится печка жизни.

Уже дома, прежде чем идти на свою половину, зашла к Ондрею. Он не спал, дожидался.

– Ну что? Вышло? – спросил с тревогой и надеждой.

– Да. Не заспорила даже. Быть тебе тысяцким.

Муж просиял, прижал Ефимьины руки к груди, стал их целовать, приговаривая:

– Умница моя, всех обвила, всех перегнула…

Еще б ему не радоваться. Быть степенным тысяцким покойней и прибыльней, чем посадником. Верши себе торговые суды, разрешай купеческие споры. Всем нужен, всяк хочет угодить, и от опасных дел далеко. В самый раз для Ондрея.

– А что Каменная? – Горшенин поежился. – Ты Шкирятину голову-то видала?

Ефимия пожала плечами:

– Что мне на ужасы смотреть? – Устало потерла глаза. – Настасья, конечно, мстить будет. Она по-ветхозаветному живет – око за око. Жалко ее дурачка-сына, но ему на том свете, я чай, лучше. Если он, конечно, есть – тот свет, – задумчиво добавила боярыня. – Ты не бойся, тебе Настасья беды не сделает. Ей нужно будет наказать меня, а какая у нас с тобой любовь, ей известно. Вот дочь надо услать из города. Пошли-ка зятька куда-нибудь по тысяцким делам. В Любек, что ли, на наше подворье. А когда покончим с Москвой и Настасья станет не нужна, молодые смогут воротиться.