Борис Акунин: Вдовий плат

Настасья молчала, впечатленная. Ишь ты, повсюду у него глаза. Не глуп Иван, ох не глуп. И сказала себе: вот и хорошо, что неглуп. Нам теперь с ним быть заодно.

– Говорить с государем начистоту при лишних ушах нельзя. – Григориева покосилась на Борисова. – Прямой разговор бывает непочтителен.

Князь рассмеялся.

– Это так. Власть должна печься о благочинии. Выкатись-ка отсюда на своих колесиках, Никитич. А то я потом припомню, что меня при тебе зазорили, и впаду в искушение: на что мне такой свидетель?

Борисов, кажется, был только рад не присутствовать при опасной беседе.

Кряхтя, он повернул на подлокотнике рычажок, выехал дугой к узкой дверце, кое-как протиснулся.

Остались вдвоем.

– Ну, Юрьевна, говори. Никто нас не слышит. Хоть собакой обзывай, я не обидчив.

И снова она не поддалась шутливому тону. Сразу приступила к делу:

– Ты чего хочешь, княже? Превратить Новгород в Низ? Чтоб мы стали твоими холопами, жили твоим умом? Не будет этого, пока стоит Новгород. Можно, конечно, нас под корень срубить, но это все равно, что истребить плодоноснейшую смоковницу своего вертограда. Сам себя обокрадешь. Тебе ли не знать, что новгородский доход чуть не вдвое больше всего низовского? Новгород – это деньги, большие деньги. А деньги – они, как живительная вода. Куда потекут, там всё зеленеет, цветет, дает урожай.

– Новгород мне враг. – Иван больше не улыбался. – А вражеские деньги подобны не воде, но огню. Куда его искры залетят, там начинается пожар.

– Да, деньги больше похожи на пламя, – согласилась Настасья. – Можно пожар устроить, но можно и обогреться. Можно кашу сварить. Прав ты и в том, что деньги бывают вражеские, бывают дружеские, а еще они бывают свои. И если правитель о преумножении своих денег не заботится, его держава непрочна. Смотри сам, княже. Задавишь ты Новгород. Отберешь у него всю волю, посадишь своих слуг управлять, вершить торговлю. Дальше что будет? Тебе ль не знать: твои наместники только воровать умеют. Пройдет малое время, и все умные, богатые из Новгорода уедут в иные земли. Торговля обмельчает, промыслы захиреют. Придется тебе еще из Москвы в Верх деньги слать, как это случилось с Нижним Новгородом. Был он богатый, торговый город, а ныне – твоя вотчина и твоя же обуза.

Иван вздохнул:

– Верно говоришь. Но такова природа человеков. Если государь желает беспрекословного послушания, приходится на иное закрывать глаза. Верному слуге давай кормиться – так мне еще отец завещал.

– А ты попробуй с нами и со Псковом жить по-другому. Не вмешивайся в наши дела, дай нам бытовать по-своему.

Она стала говорить про обдуманное – о четвертной дани со всякого прибытка, в чем он ни будь. Перечислила новгородские и псковские статьи дохода. Закончила же вот чем:

– Притом платить станем без утайки и обмана. На том я дам тебе мое григориевское слово. Поставь меня собирать дань с Новгорода и Пскова – и твоя казна переполнится. Ты станешь богатейшим из государей.

– И сколько от такой дани мне выйдет дохода? – спросил Иван.

– Если на рубли считать, то от Новгорода тысяч восемьдесят в год и от Пскова, я думаю, еще треть столько.

Великий князь при всей своей сдержанности дернул бородой. Таких деньжищ он не собирал со всех своих обширных владений.

А Григориева, памятуя совет Олферия, повела разговор дальше.

– Дань – это не главное. Мы поможем тебе от ордынской узды избавиться, устроим на то особый сбор. Будешь ты не под ханом, а сам себе держатель, истинный самодержец. Потом раздавишь Орден, который ныне слаб. На это мы ничего не пожалеем, уж больно надоел нам немецкий соседушка. Взяв орденские земли, крепко встанешь на море, и мы с тобой тоже расторгуемся. Понастроим кораблей, будем возить товары хоть во франкскую землю, хоть в английскую. А еще поможем тебе одолеть Литву, отобрать у нее все старинные русские земли, до Киева и дальше. Твой меч, наше злато. Станешь ты государем всего русского языка и всей русской веры – всея Руси. Как Ярослав Мудрый. Все другие народы живут розно, бьются между собой: немцы с немцами, франки с франками, англы с англами, фряги с фрягами. А у тебя будет единая держава, первая на весь христианский мир.

У Ивана все ярче блестели глаза. Они казались уже не тускло-оловянными, а переливчато-ртутными.

Настасья умолкла. Нужно было дать князю время охватить умом всю громадность замысла.

Государь поднялся, начал вышагивать от стены к стене. Боярыня ждала, внутренне замерев. Сейчас решалось всё: и судьба Новгорода, и ее собственная.