Олег Фурсин - Барнаша

Теперь и Мариамна, воспитанная ими, Мариамна, ради которой он готов выпустить кровь из жил до последней капли, зовёт его захватчиком! А Антигона, изуродовавшего деда, Антигона, пустившего в Иудею парфян, она чужаком и убийцей не зовёт!

Он растравлял свою обиду. Помнится, когда он был в Галилее, а ему не хотели покоряться, не считая своим, он гнул им выи. Почему бы и нет, то было его право, право правителя. Его вызвали в иерусалимский Синедрион, где преобладали противники. Счастье его, что он послушался отца и взял с собой охрану. Они осудили его, как наместника — будто бы имели на это право! Он был подотчётен только Риму. И приговорили к смертной казни. Если бы не его отряд, с которым Ирод пришел в Иерусалим, давно бы его не было на свете. Но даже и так, они доставили ему немало неприятностей. Опасаясь за свою жизнь, Ирод был вынужден отправиться в изгнание. Мог ли он забыть когда-нибудь, как его унижали в Синедрионе, как смеялись над его правами! Воспользовавшись тем, что Риму не до провинций, а это было время убийства Цезаря Брутом и Кассием, они развязали междоусобную войну в стране. Отец погиб в этой войне, а он, Ирод, был призван защитить Гиркана, их первосвященника, и его обручили с Мариамной… Если он становится нужен, его призывают, если нет — осыпают насмешками.

Что же, пришла пора показать им всем, какой он царь!

Ирод ворвался в Иерусалим во главе небольшого отряда своей охраны. Тем, кто видел его лицо в те дни, оно запомнилось — навеки. Оно дышало грозой, было тёмным и страшным. Завидев его, люди на улицах в ужасе отворачивали лица, разбегались…

Старейшинам не удалось скрыться, и он собрал Синедрион. Собрал для того, чтобы сорок пять из семидесяти казнить. Он не дал саддукеям опомниться, он косил их одного за другим, приспешников Антигона. Легион, оставленный Созием, был ему опорой. А деньги, которые он получил, отняв имущество у казнённых, — приятным дополнением к мести. Весь следующий год он возводил укрепления на границах, и создавал военные поселения. Было на что.

Он знал, что многие из семей прибегали к заступничеству Мариамны, столь добродетельной, столь прекрасной, столь разумной! Это страшно забавляло его.

Ей он тоже припомнил обиды. Взял, да и разобрался в собственном доме, как следовало. Ворвался на женскую половину. Разогнал грозными окриками всех её женщин. Она стояла перед ним, гордая, неприступная, всем своим видом показывая, как презирает его, как стыдится. Ну, у него тоже кое-что встало. Всё это время женщин у него не было. Он не мог, не до того было. Утомился, постепенно лишая её близких и родных, а когда вокруг только слезы, стоны да кровь, да тебя томит неутолённая ненависть — не до женщин.

А тут она, совсем близко, в глазах — вызов, дышит взволнованно и часто, грудь вздымается, щёки горят…

Он разодрал на ней одежду. Её сопротивление только распаляло его. Он бросил её на ложе и навалился на неё, как на врага. Зря она упиралась в его плечи, извивалась, сучила ногами. Укусила его раз, другой, что ж, он впился в её губы поцелуем, а поскольку она отстранялась — укусил её до крови, и больше она кусаться не смела. Она извивалась и билась под ним, но напрасно. Долго сопротивляться она всё равно не могла. Сказывалась разница в весе, да и в силе. Вскоре затихла, сдалась. Ох, как же ему было сладко! Все эти месяцы — кровь, злоба, всеобщая и всепоглощающая ненависть, томление по ней. А теперь — её нежное тело под ним, и он вонзается в неё все глубже, все сильней, не сдерживая себя. Так, как хотелось всё это время, пока она держала его на расстоянии — по какому праву, спрашивается? Пусть теперь терпит…

Крики Ирода, которые он не озаботился сдерживать, были хорошо слышны не только в её покоях. Смысл их был хорошо понятен всем, вокруг-то были не дети. Мариамна молчала и покорялась. Молчал и покорялся Иерусалим.

Ирод не мог бы стать первосвященником в Иерусалиме. Они, иудеи, полагали — потому, что таково его происхождение, он-де не еврей, и таковым стать не может. Будь в нём побольше желания, он бы показал им, чего не может. У Синедриона он вырвал власть, и превратил его в религиозный суд, не приближающийся к законам и делам государственным. Отнимет власть и у Храма. Но встать самому к жертвеннику… Его ждали другие, весьма неотложные дела. При его-то презрительном отношении ко всему этому миру молитв, псалмов, лицемерия и дыма, он не собирался коптить своё тело у жертвенника, нет, совершенно.