Олег Фурсин - Барнаша

Некоторое время Ормус наблюдал за Хананом. Первосвященник устроился на пороге потайной комнаты, в кресле. Лицо его было устремлено на место, где когда-то стоял ковчег. Ормус нашёл в этом лице признаки былой величавости. Но и признаки стремительно наступающей старости он нашёл тоже, разглядел сомнения, и боль с усталостью. После распятия Иисуса старик как-то сдал, менялся к худшему на глазах. Ждать от Ханана угрызений совести не приходилось, но сомнение в правильности, в единственности содеянного он испытывал, и это не могло не отразиться. Ложилось морщинами, и не только на лице. Сердце старика тоже покрывалось морщинами. Но, помимо Ормуса, никто этого не замечал…

Ормус уже знал, что длительный взгляд на первосвященника не проходит незамеченным. Старик начинает беспокоиться, озираться по сторонам, словно кожей воспринимая присутствие Ормуса. Такая чувствительность показалась бы Ормусу смешной, если бы он не знал, что, к примеру, Каиафа — истинный слон. Ничего не почувствует Каиафа, смотри — не смотри. Толстокож нынешний первосвященник. Как глупо со стороны Ханана руководствоваться в деле выбора священников лишь законами родства. Это подрывает могущество священства. Это роняет его. Лишает авторитета и почитания народом, и, самое главное, лишает жрецов особых возможностей.

Но, так или иначе, стоило отвести взгляд, чтобы снять напряжение Ханана.

Ормус опустил с ноющего плеча кожаный мешок. Нечто живое извивалось внутри него кольцами. Он развязал верёвку, запустил руку в мешок. Мстительный гад тут же сомкнул зубы, укусив жреца. Сердце забилось сильней, ладонь с ранкой на возвышенности большого пальца заныла. Но Ормус усмехнулся презрительно, справившись с неуместным страхом. Пусть его кусается, он теперь столь же опасен, как и Ханан. Ормус не боится тех, чей яд он тщательно выцедил. Теперь этот яд послужит ему в собственных целях…

Божественная тварь извивалась в его руках, вызывая ощущение неприятной скользкости и прохлады своим змеящимся, свивающимся в кольца телом.

Жрец поднёс голову кобры к своим глазам. Уставился мертвыми зрачками в такие же бездонные и безжизненные зрачки змеи. Через несколько мгновений тварь перестала сопротивляться, кольца хватки ослабли. Она перестала ощущать живое тепло, исходящее от жреца. Змея была в руках себе подобного…

Тогда Ормус отпустил её. Нежно коснулся головы, как бы указав направление движения. И животное поползло — туда, куда направили. Туда, где в этом тёмном и мрачноватом помещении был единственный источник тепла. Тело первосвященника манило змею, хотя оно было телом немолодого уже человека, и не излучало много тепла. Оно не могло служить добычей для змеи, но могло стать жертвой её мести, а ненависть и месть вот уже много дней обуревали если не душу, — какая же может быть у неё душа? — то тело змеи, побеждённой Ормусом.

Ханан все же не был жрецом в истинном смысле слова, и приближение опасности не пробуждало его от грёз. Сидя в высоком кресле, откинувшись назад, с закрытыми глазами, священник и не помышлял о каких-либо угрозах. Ормус улыбнулся. Улыбка была озорной, лучистой, и если бы только её мог видеть кто-то из тех, кто помнил всесильного жреца в детстве, непременно вспомнил бы Ормуса маленьким. По крайней мере, Херихор, увидев эту улыбку, перенёсся бы на берег моря, в далёкие дни, услышал бы вновь дерзкий голосок ничего не боящегося мальчишки:

— Потому что я всегда купался здесь, когда не было господина, и вода с песком всё равно уже грязные, ничего!

Но никого из далёкого детства рядом с Ормусом не было. Был Иерусалим, Храм и Святое Святых. И первосвященник, рискнувший стать врагом Ормуса.

Оставалось совсем немного мгновений до последнего броска. Всё ещё улыбающийся Ормус совсем негромко хлопнул в ладоши.

Ханан открыл глаза. Раздувая свой капюшон, ища его зрачки, выросла перед первосвященником кобра.

Леденящее дыхание смерти коснулось лица первосвященника. Первобытный ужас затопил душу, и змея почувствовала всей своей гладкой, скользкой кожей сладостные волны страха перед ней, пронизывавшие тело врага. Лишь воля человека, стоявшего в полумраке позади, удерживала змею от броска.

В тишине комнаты, которая должна была бы оставаться тишиной, раздался тихий голос. Ханан был бы готов поклясться, что слышал его. В самых страшных своих снах, снах наяву, когда в подземных лабиринтах под Храмом он чувствовал чей-то неотступный взгляд. Тогда же он слышал этот тихий, неотступный голос внутри себя. Сейчас он раздавался снаружи.