Олег Фурсин - Барнаша

— Суета сует… все — суета, — важно ответствовал Ормус на слова Пилата между тем.

Прокуратор ничего не сказал в ответ, но презрительно сморщил уголки губ, всем своим видом показывая, что вряд ли сокращение запасов его вина заботами Ормуса можно считать ничего не значащей суетой.

— Ничто не может осчастливить человека. Напрасно он стремится к мудрости, судьба его не отличается от судьбы глупца, обоих ждёт смерть. «И мудрого, и глупого долго не будут помнить. Со временем будут забыты оба. Как глупый, умник тоже умрет» [343], — вещал жрец.

— Ну вот, ещё одно дурацкое утверждение, Ормус! Глупец умирает навеки, это верно, но мудрого имя хранят века! Не знаю, так ли это в Египте или в Иудее, но Рим славится своими мужами. В правильно устроенных странах всё иначе.

— Может быть, в глазах твоих, римлянин, какая-то сотня лет, что Рим помнит своих мужей, и есть — вечность. Но для Египта и тысячелетия — одно мгновение. А что знаешь ты о великих мужах Египта? Да и я уже очень немногое. И потом, послушай этого проповедника, которого некоторые называют Й’хезкель [344]: «Возненавидел я труды, которыми трудился под солнцем, потому что придется оставить их человеку, который будет жить после меня. Кто знает, мудр будет он или глуп? А ведь именно он будет распоряжаться работой, в которую я вложил столько сил. Стало быть, и это пустое!» [345]

На эти слова Понтий Пилат ещё не нашелся ответить, собираясь с мыслями. Но в это время в трапезную ввалился Банга, как всегда бесцеремонно. Бросился к хозяину, облобызал его лицо, был обласкан. Лизнул руку Иосифу, зная, что большего дружба с этим солидным, преисполненным чувства собственного достоинства человеком просто не позволяет. Они привыкли друг к другу, и только, и не мешали друг другу жить в своё удовольствие. Иосиф перестал уже содрогаться от присущей иудеям брезгливости, и испытывал нечто сродни привязанности по отношению к Банге. Но это ещё не означало, что можно к нему приставать так, как к хозяину или Анту.

Ормус… К Ормусу успел попривыкнуть Банга. Но не до конца, конечно. Стоило тому заглянуть псу в глаза долгим, пристальным взглядом, как загривок у Банги приподнимался, пасть сама по себе скалилась, из груди вырывалось грозное рычание: зверь приветствовал таким образом зверя в лице Ормуса. Но когда жрец не обращал на него внимания, как сейчас, Банга выполнял ритуал недолгого ворчания, и устраивался у ног Пилата, всем своим видом показывая, что уж к хозяину-то жреца он не допустит. Время от времени пёс подсовывал свою большую голову под руку хозяину — чтоб не забывал о нём. Пилат трепал Бангу за ушами, почёсывал. Ормус располагался далеко, зла причинить не мог — ну и пусть себе сидит, разговаривает. Раз уж хозяин допускает подобные глупости…

— Напрасно предается человек веселью и наслаждениям, они не приносят удовлетворения и пользы: «О смехе сказал я: Какая глупость! И о веселье: Нелепость и вздор!». Что касается женщин, то лучше избегать их: «И узнал я, что женщина горше смерти. Её внешность — ловушка, сердце — капкан, западне ее руки подобны. Угодный Богу от нее ускользнет, но грешник станет ее добычей». [346]

В этом месте изложения взглядов древнего проповедника Пилат громко и возмущенно фыркнул. На Ормуса, лишь мельком взглянувшего на Пилата, большого впечатления это не произвело. Банга тревожно поднял голову, и предупреждающе зарычал на жреца. Ясно, что если кто и нарушил покой хозяина, то именно этот малоприятный человек. Иосиф сидит молча, пьёт потихоньку вино из чаши, задумался. Да он и не из тех, на кого хозяин фырчит. К Иосифу он относится очень уважительно. Но Ормус и не взглянул в сторону ворчащего Банги. Он его не боится, и пёс отлично это чувствует. Банга, пожалуй, сам немного побаивается жреца. Когда-нибудь пёс сомкнёт свои челюсти на горле этого человека, и уже не выпустит его из пасти. Когда-нибудь, если хозяин разрешит…

— «А ещё оглянулся я и увидел, сколько несправедливостей творится под солнцем. Угнетенные плачут, а утешить их некому. Притесняют их, и нет им поддержки. Покойник, который уже в могиле, счастливей тех, кто остался жить». [347]

— Да он бунтовщик, твой проповедник, Ормус! Жаль, что не в мои времена он проповедовал, не миновать бы ему распятия!

Пилат был уже взведён. Он не понимал, к чему все эти погружения в глубины творческого наследия некоего Экклесиаста, проповедника.

Ормус лишь пожал плечами в ответ, подчеркнув своё неприятие подобного способа расправы с собратом, проповедь которого вошла в канон у евреев.