Олег Фурсин - Калигула

— Колоссы Мемнона! [30] Колоссы Ме́мно́на — две статуи, обе изображают сидящего Аменхотепа III (ок. XIV столетия до н. э.). Его руки положены на колени, а взгляд обращён на восток, к реке и восходящему солнцу. Две меньшие фигуры вырезаны на передней части трона вдоль его ног. Это его жена Тия и мать Мутемуйя. Боковые панели отображают бога Нила Хапи. Первоначальное предназначение Колоссов Мемнона было стоять на страже к входу в Поминальный храм Аменхотепа — массивный культовый центр, построенный при жизни фараона, где он почитался как воплощённый бог на земле перед и после его отбытия из мира сего. Следует показать им долину захоронений, — прошелестело в толпе.

Увы, решение: увидеть захоронения! — было принято Германиком.

Утром следующего дня, когда солнце только всходило на небосвод, их привезли к колоссам. Огромные сидящие великаны-близнецы поразили воображение Калигулы. Не отдавая себе отчета, он ухватился за руку отца и прижался к нему поближе, с опаской оглядывая гигантов. Они сидели молча, скрывая за своей спиной множество больших и малых гробниц, лица их были одинаково бесстрастны и холодны. Медного цвета скалы вокруг, небо все еще неопределенно-темного цвета, ветер, напоенный ароматами неведомых Калигуле благовоний… Он, как другу, обрадовался первым лучам солнца. При свете солнца исчезают многие ужасы, Калигула уже знал это…

— Если верить грекам, — бубнил жрец с наголо обритой головой и одетый в белое, со смуглым и неприятным лицом, — то Мемнон приветствует богиню зари, розоперстую Эос, мать свою, каждое утро всходящую на небосвод. И, однако, не следует верить грекам, во всяком в случае, когда это касается Египта. Нам известно лучше, что заупокойный храм Аменхотепа построен здесь для поминания мертвых, и голос колоссов — дыхание смерти, напоминание о ней нам, живущим. Это голос из того мира, — убеждал жрец Германика, убеждал весьма для Калигулы непонятно.

И вдруг — ужас! — раздался громкий, тягучий звук. Исполненный невыносимой тоски и муки, он поплыл над медноголовой горой, над вдруг вспыхнувшими и заигравшими светом белыми гробницами вдали, и коснулся, казалось, самой души. Он вызвал в ней не страх, нет, смертельный ужас. Трепет души перед непостижимой загадкой смерти, холодный пот последнего страха, прощальное дуновение жизни, уносимой ветром бессмертия в небытие и забвение, — все было в этом звуке. Закрыв уши руками, пытался заглушить этот звук Калигула, но тщетно. Он видел, как побледнел отец, как пошатнулась и упала на колени мать, зажимая уши пальцами, но не мог видеть, как катились слезы по собственному лицу. Кричи хоть в голос, никто бы ничего не услышал, кроме этого всепоглощающего звука, ни плача, ни мольбы, ни просьб о помощи… Благодарение богам, звук исчез вдруг так же внезапно, как появился.

— Мертвые зовут нас, — очень торжественно и убедительно сказал в воцарившейся тишине один из жрецов. — Все мы скоро будем с ними…

Ни Германик, ни его жена, встревоженные до глубины души, не отвечали. Стал слышен горький плач Юлии Друзиллы, но никому не было до него дела. Впрочем, нет! Калигула очнулся от собственных переживаний, услышав плач. Чего нельзя было сказать об остальных, ничем особенно не занятых людях. Обнял сестру, зашептал на ушко что-то ласковое. Плач утих как по волшебству, девочка подняла лицо, все еще красное, но уже с несмелой улыбкой, отвечала что-то брату…

При отъезде из Фив провожала Германика с семьей целая армия жрецов. Тот, что предложил им послушать голос Мемнона, обратился к Германику с длинной речью.

— Мы благодарны великому полководцу за внимание к делам Египта, к прошлому Египта. Очень давно никто из правителей не обращал благосклонное лицо к египетским письменам, никто не спрашивал, что они значат. Никто не просил прикоснуться к древним знаниям Египта, пока не пришел к нам Германик…

Жрец помолчал, подняв лицо к небесам; он казался вытесанной из камня фигурой, так он был силен и мощен, лишь развевавший полы белых одеяний ветерок делал его живым.

— Мы не можем не сказать о любви тому, кто это сделал — как для себя, великого в боях, и великого в познании, так и для нас, медленно угасающих в этом слишком старом для нас мире. Это было — глотком свежей воды в палящий день в песках пустыни для меня и моих близких…

Жрец помолчал, казалось, все уже сказано, и больше не будет слов, а только благословенная тишина.

— Велико наше преклонение перед победителем, если нашлись среди нас те, кто пришел прочесть древние письмена ради Германика, послушать голос мертвых ради Германика, посчитать каждое зерно в наших закромах, чтобы потом отдать отчет великому Риму в посылаемом нами хлебе. Прими от нас, полководец, знак нашей любви и благодарности. Кубок этот древен, как наш мир, мир оцененного тобой по заслугам Египта. Не страшись его богатства, хоть камни его дороги, а мастерство художника и древность поистине делает кубок бесценным. Не в этом суть. Разве такой человек, как Германик, не есть и сам драгоценный сосуд, дороже всех, когда-либо созданных человеком? Разве понимание и доброе соседство между нашими народами не важнее?