Томас Кенилли - Список Шиндлера

«Нет, – ответила она, – но он, разумеется, может выпить». Он наполнил свой бокал. «Так что же это за серьезное дело?» – спросил он, уже без той преувеличенной любезности, с какой он встретил ее на лестнице. Да и она переменилась, как только захлопнулась дверь кабинета. Он быстро сообразил, что дело, приведшее ее сюда, достаточно серьезно. Она подалась вперед. На секунду все это показалось ей даже забавным – ей, чей отец уплатил пятьдесят тысяч злотых за арийские документы, предстояло выложить всю правду о себе полуироничному-полуозадаченному судетскому немцу с бокалом коньяка в руке.

– Я должна сказать вам, герр Шиндлер… Я – не польская арийка. Моя настоящая фамилия Перельман. Мои родители в Плачуве. Они говорят, и я верю им, что оказаться на «Эмалии» – примерно то же самое, что получить Lebenskarte – право на жизнь. У меня нет ничего, что бы я могла предложить вам. Я даже одежду одолжила, чтобы проникнуть на вашу фабрику. Но не могли бы вы взять их сюда просто так, потому что я об этом прошу?

Герр Шиндлер отставил бокал и поднялся.

– То, что вы предлагаете, фройляйн, противозаконно. Здесь, в Заблоче, у меня фабрика, и единственное, что меня интересует, когда я набираю персонал: есть или нет у человека необходимые навыки. Если вы соблаговолите оставить мне ваши арийское имя и адрес, возможно, я напишу вам как-нибудь и сообщу, нуждаюсь ли я в услугах ваших родителей. Но ни теперь, и ни на каких других условиях.

– Но они не квалифицированные рабочие, – горестно возразила фройляйн Перельман. – Мой отец торговец…

– Нам могут пригодиться и служащие, – заявил герр Шиндлер. – Хотя предпочтительнее рабочие профессии.

Полуослепшая от слез, она написала свое вымышленное имя и настоящий адрес. Он может воспользоваться ими когда и как захочет.

И только на улице она опомнилась и воспряла духом. Шиндлер мог подумать, что она провокатор, что она подослана, чтобы поймать его в ловушку. Понятно, почему он был холоден, почему не было ни тени сочувствия в его глазах, когда он выставил ее из своего кабинета.

Примерно через месяц господин и госпожа Перельманы перебрались из Плачува на «Эмалию» в составе новой бригады из тридцати человек.

Иногда Регина бродила по Липовой улице и, улучив момент и подкупив стражу, проникала на фабрику. Ее отец замешивал эмаль, разгребал уголь, убирал мусор.

– Но он снова заговорил, – шептала госпожа Перельман своей дочери. – В Плачуве он не вымолвил ни слова.

Несмотря на насквозь продуваемые бараки, холод и тяжелый труд, на «Эмалии» витал стойкий дух защищенности, здесь восстанавливалось хрупкое доверие между людьми, ощущалась кратковременная, но все же стабильность – здесь было то, о чем Регина, живя по поддельным бумагам в угрюмом Кракове, и мечтать не могла посреди творящегося безумия.

Фройляйн Перельман не осложняла жизнь герру Шиндлеру, забрасывая его офис благодарностями и экспансивными письмами. Но каждый раз, проходя мимо желтых ворот ДЭФа, она испытывала ни с чем не сравнимую, истинную зависть к тем, кто находился за ними.

Следующим ярким эпизодом можно назвать перевод из Плачува на «Эмалию» раввина Менаши Левертова, скрывавшегося под видом токаря. Левертов был начинающим городским рабби, юным и чернобородым. Он был куда более либерален, нежели его коллеги из многочисленных польских Shtelts — тех, кто свято верил в неоспоримое превосходство Шаббата над всем, в том числе и жизнью. Тех, кого в 1942–1943 годах расстреливали сотнями по пятницам в лагерях принудительного труда, разбросанных по всей Польше, за то, что они отказывались работать в Шаббат. Но Леверт был из тех людей, что и в годы мира учили свою паству: господь настолько же удовлетворен упорством благочестивых, насколько он благосклонен к гибкости здравомыслящих.

Ицхак Штерн, работавший в конструкторском бюро административного корпуса Амона Гета, был поклонником энциклопедического ума Левертова. Еще в блаженные довоенные дни Штерн и Левертов на досуге могли подолгу просиживать в компании друг друга за стаканчиком медленно остывающей гербаты, обсуждая концепцию истинного мира в таоизме, влияние зороастризма на иудаизм – или наоборот. Беседы с Левертовым на темы сравнительной религии доставляли Штерну неизъяснимое наслаждение, недостижимое ни при каких обстоятельствах в разговорах с самоуверенным Оскаром Шиндлером, хотя последний и был весьма охоч потрепаться на те же темы.

Во время одного из визитов Шиндлера в Плачув Штерн сказал ему, что, если Левертова не удастся перевести на «Эмалию», Гет непременно пристрелит его, поскольку Левертов слишком бросается в глаза и иначе не может – уж таков способ его существования. А Гет как раз неравнодушен к подобным людям: они для него составляют особый класс мишеней – первого сорта.