Томас Кенилли - Список Шиндлера

На «Эмалии» рано взялись отмечать его тридцать четвертую годовщину. Шиндлер сам положил тому начало, возникнув в своей приемной с тремя бутылками коньяка под мышкой, которые и распил с инженерным составом, счетными работниками и чертежниками. Служащие отдела личного состава и расчетов получили полные горсти сигарет, а к середине утра стихия подношений охватила уже всю фабрику. Из кондитерской был доставлен торт, и Оскар лично разрезал его на столе Клоновской. В контору с поздравлениями стали являться делегации польских и еврейских рабочих, и он от души расцеловал молодую девушку Кухарскую, чей отец до войны был членом польского парламента. Затем появились еврейские девушки, он пожимал всем руки; каким-то образом объявился Штерн, прибывший с «Прогресса», где он сейчас работал. Он вежливо пожал руку Оскара – и оказался в его медвежьих объятиях, от которых у него чуть не хрустнули ребра.

Этим же днем кто-то, скорее всего тот же недавний злопыхатель, связался с Поморской и обвинил Шиндлера в нарушении законов межрасового общения. Его гроссбухи могли выдержать любую проверку, но никто не мог отрицать, что он «целуется с евреями».

На этот раз его арест носил более профессиональный характер, чем предыдущий. Утром 29-го черный «Мерседес» перекрыл въезд на фабрику, и двое гестаповцев, чьи действия отличались куда большей уверенностью, чем у их предшественников, встретили его на фабричном дворе. Он обвиняется, сообщили они ему, в нарушении положений Акта о расах и поселении. Они хотели бы, чтобы он отправился с ними. И нет нобходимости предварительно заходить в свою контору.

– У вас имеется ордер на арест? – спросил он.

– Мы в нем не нуждаемся, – ответили ему.

Он улыбнулся:

– Господа должны понимать, что, если вы решите забрать его, не имея на руках ордера, им придется серьезно пожалеть об этом.

Он произнес эти слова легко и небрежно, но по их поведению видел, что уровень исходящей от них угрозы куда серьезнее и не имеет ничего общего с полукомическим задержанием в прошлом году. Тогда разговор на Поморской касался чисто экономических материй и незначительных нарушений правил. На этот раз он столкнулся с какими-то несообразными законами, которые могли родиться только в предельно тупых головах – эти указы писались затемненной частью мозга.

Дело принимало серьезный оборот.

– А мы все же рискнем, – ответил Оскару один из них.

Шиндлер ощутил их уверенность, их зловещее равнодушие к нему – человеку, облеченному доверием власти, который празднует свои тридцать четыре года.

– Что ж, столь прекрасным весенним утром, – сказал он им, – я могу потратить пару часов на прогулку.

Он успокаивал себя мыслью, что опять очутится на Поморской. Но когда они повернули направо – на Колейову, он понял, что на этот раз его ждет тюрьма Монтелюпич.

– Я хотел бы переговорить с адвокатом, – обронил он.

– В свое время, – ответил водитель.

Оскар очень к месту вспомнил рассказ одного из своих собутыльников о том, что Ягеллонский анатомический институт получает трупы из этой тюрьмы.

Стена ее тянулась вдоль всего квартала, и с заднего сиденья гестаповского «Мерседеса» он видел мрачно-унылый ряд одинаковых окон на третьем и четвертом этажах. Миновав въездные ворота и проехав под аркой, они направились в помещение конторы, где эсэсовские чиновники говорили шепотом: так, будто если поднять голос, он громовым эхом разнесется по узким коридорам. У него изъяли всю наличность, но сказали, что она будет выдаваться по пятьдесят злотых в день во время его заключения.

Нет, было отвечено ему, еще не время приглашать адвоката.

Из приемной его под охраной повели по коридору, и в настороженной тишине до него доносились слабые отзвуки чьих-то криков, пробивающиеся даже из-за стен. Его провели вниз по лестничным маршам в узкий давящий туннель, мимо ряда закрытых камер; дверь одной из них представляла собой решетку. В ней сидело примерно полдюжины заключенных в рубашках с короткими рукавами, и они повернулись к стене, чтобы нельзя было разглядеть их лица. Оскар заметил лишь, что у одного из них надорвано ухо. Кто-то чихнул и затаился – понимал, что делать лишние движения, вытирая нос, ему лучше не стоит.

«Клоновска, Клоновска, сидишь ли ты на телефоне, любовь моя?»

Ему открыли одну из камер, и он вошел в нее. Он испытывал смутное беспокойство – не будет ли она слишком переполнена. Но в камере оказался только один заключенный, какой-то военный, который, накинув для тепла одеяло на плечи, сидел на одной из двух узких деревянных коек, на каждой из которых лежал плоский матрац. О ванне, конечно, тут не могло быть и речи. Стояли ведро с водой и ведро для оправки.