Дмитрий Балашов - Дмитрий Донской. Битва за Святую Русь - трилогия

И переломилось, шумом заплеснуло мгновенные растерянность и унынье. Жизнь идет! Мы живы, и светоч тот, не нами зажженный, ныне передан нам. И руки наши — тверды!

Гости двигаются, садятся, вновь едят и пьют, толкуя об Алексии, коего вскоре выйдет провожать в последнюю дорогу вся Москва. И свекровь, переломившая наконец гнев на милость (до того взирала на Мотю с Лутоней, поджавши губы, сверху вниз), тут, омягчев, склоняется к деревенской, пунцовой от смущения родственнице, улыбается просто и очень сердечно:

— Наталья о тебе баяла! Говорит, в трудную пору спознались — счастливо жить будете. Мужа береги!

И Мотя смахивает с ресниц благодарные слезы, раскрываясь в несмелой ответной улыбке.

А молодые, оба красивые, сидят, тесно прижавшись, на вывороченной бараньей шкуре, и снова тихонько начинает петь хор. И Иван чарою тянется через стол к зятю, говорит серьезно и строго:

— Спасибо, Семен!

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

Странным образом, теперь, когда Алексий умер, вся Москва заговорила о Сергии. Как будто бы ждали, как будто бы звали, в противность всем Князевым ухищрениям, именно одного радонежского игумена.

О том толковали бояре, о том баяла даже Дуня в постели, прижимаясь пышною грудью к Дмитрию: "Ведь не благословил же твоего Митяя!" И князь хмуро молчал, сопел и снова молчал. И молча отворотился к стене, до слез испугав Евдокию, и молча прижал к себе, вытирая мягкою бородой ее слезы, и снова молчал, и только утром, затягивая пояс, распорядил, так же хмуро, пригласить радонежского игумена, пришедшего, как и многие, на похороны владыки, к себе во дворец.

Наверное, Сергий обидел князя своим отказом. Или уж, после толковни с преподобным, который опять наотрез отказал занять пустующее митрополичье кресло, вспыхнуло в Дмитрии прежнее клятое упрямство его. Но он приказал — или разрешил — Михаилу-Митяю то, что тому ни в коем разе не следовало делать.

Митяй, не быв рукоположен, ниже избран собором русских епископов, единым лишь похотением Князевым вселился в митрополичий дворец. Вселился властно, забравши священные сосуды и одеяния, печать с посохом, саккос и митру покойного Алексия… и остался в одиночестве, разом оттолкнув от себя колеблющуюся доселе Москву.

Не следовало Митяю до решения патриаршего присваивать себе святыни! То, что баял допрежь один Алексий, что-де Митяй новоук в монашестве и недостоин владычного престола, о том теперь толковала вся Москва.

Упрямство князя и властолюбие его печатника столкнулись со стеною обычая, порушенного похотением власти, тем самым похотением, которое, развившись, через века сметет и обычаи церковные, и саму Церковь Христову поставит на грань гибели в неистовой жажде всевластия не токмо над плотью, но и над душами людей.

Это придет. Это непременно будет. И тогда Русь начнет изгибать. Но пока еще обычай крепче похоти власти. И потому, в конце концов, не получилось, не вышло у Митяя с Дмитрием — время тому не пришло!

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ

Митяй появился на владычном дворе нежданно для многих, и, разумеется, не один, а со свитой из монахов, мирян и целым отрядом княжеских "детских". "Аки на рать!" — как, не без язвительности, судачили потом по Москве.

Леонтий, идучи двором, — он возвращался от Богоявления, — услышал шум и громкие крики. В толпе оборуженных "детских" толкали и били ключаря, не желавшего отдавать ключи от нижних хором в руки новых находников. С руганью набежала челядь, вылезли владычные переписчики книг, с поварни явились взлохмаченные, с засученными по локоть рукавами серых посконных рубах хлебопеки, уже запоказывались изографы, и знакомый Леонтию живописец, что украшал обычно травами и узорными буквицами лицевые рукописи владычной книжарни, Никита Рубель, держа за руку малого отрока, сына, во все глаза взиравшего на свалку у крыльца, произнес вполголоса, осуждающе покачивая головой:

— Экая неподобь!

Будь жив владыка Алексий, нашельцев тут бы, невзирая на ихние копья да сабли, и проводили ослопами со двора, но владыки не было, и, когда явился княжой боярин Василий Сорокоумов, когда и сам Спасский архимандрит, Михаил-Митяй, пристукивая посохом, возвысил глас почти до крика, митрополичьи дворовые уступили, ключарь передал увесистую связку узорных кованых ключей, иные из коих были в ладонь величиною и более, изографы и слуги двора, отбрасывая палки и колья, начали с ворчанием улезать в свои норы, и Митяй со свитою наконец-то последовал "к себе", в верхние, стоявшие с похорон пустыми, владычные горницы.