Дмитрий Балашов - Дмитрий Донской. Битва за Святую Русь - трилогия

Иван явился к вечеру, когда Васька сидел, после бани, в горнице ихнего терема в Занеглименье, в одной рубахе на голое тело, хлебая мясную уху. Отроки во все глаза смотрели на чудного дядю, что всю жизнь пробыл в Орде, а тут возвернулся домой. Серега уже крутился у колен гостя, а Ванята выспрашивал с уважительным восхищением:

— А ты самого Темерь-Аксака видел?

— Тимура? Железного Хромца?

Васька усмехнул настырному любопытству отрока. Как объяснить, что он об этом там, в Хорезме, и не мечтал вовсе, что нужнее всего был ему глоток воды да лишний кусок черствой лепешки.

— Видел один раз, в бою на Тереке.

— А какой он, страшный?

— Далеко было, не видать! Мы ить и доскакать не успели… Погодь, никак, твой батька пришел!

Вылезая из-за стола, едва не перевернул деревянную мису с варевом. Обнялись, замерли оба, смежив увлажненные очи.

— Насовсем? — вопросил Иван.

— Насовсем!

Сели за стол.

— Лутоня как?

— Сожидает! Который год сожидает тебя! — И, не давая Ваське вымолвить слова, Иван договорил: — Погодь! Покажу тебя кое-кому из бояр! Тут колгота у нас о Витовте. Кто и о сю пору не верит его договору с Тохтамышем!

Спать оба отправились на сеновал и проговорили едва не до первых петухов, сказывая друг другу многолетние новости, все возвращаясь и возвращаясь к тому известию, с которым Васька приехал на Русь.

— Не пойму я ево, Витовта! — говорил Иван. — Ну на што ему Москва? Мало, што ли, уже захватил чужого добра? А не захочем под литовской волей ходить, тогда как? А мы ведь не захочем того! Опять кровь? На силе ничо долго не выстоит! Только то ведь и крепко, что связано любовью, по слову Христа! Штобы сами хотели! А без любви, на насилии да на воровстве ничего путного не создашь!

Васька вновь, как даве пустыннику, рассказывает Ивану о купцах, что едва не продали его снова в Орду.

— Свои ведь, русичи! И какое добро пропало! Конь, товар, одна бронь чего стоила!

— Не жалей! — возражает Иван. — Што в воровских руках побывало, того жалеть не след. Был у меня суседушко, слава Христу, о прошлом годе Бог прибрал! Дак вот, ладил все землю отрезать у нас, постоянно таскал все по мелочи. Раз ордынский тулуп и материну душегрею богатую, крытую лунским сукном, с огорожи стянул — вывеливали на просушку. Ну, я уже был на возрасте в те поры, из молодечной дружков созвал, явились к нему впятером. "Знать, мол, не знаю, не ведаю!" Пошли обыском. Крынки у ево там полетели, то, се, словом, не выдержал, признался, тулуп возвернул, а душегрею — продал, мол! "Кому?!" — повели. Слово за слово, понял, что не выкрутиться ему, у еговой сестры у двоюродницы и нашли. Дак мать долго брезговала одевать, поднаряд перешивала да стирала… А я у ево в клети, в ту пору, секиру свою нашел, стародавнюю. Еще парнем как-то, думал, што потерял. Ловкая была секира как-то к руке. А тут гляжу: она! Всю ржа покрыла, в сыри держал, дак. Ну, подобрал я ее, а рука уже не лежит, как не своя стала. Отчистил, на кругу ободрал, все не то… Дак к большому делу с той поры уже и не употребляю, а так, по малости: капусту там рубить, то, се… А когда-то ведь хорошая была! Ну, словом, как своя жена, што в толоке побывала. И вот дивно! Пока была украдена, все вспоминал да жалел, а как нашлась, словно и не надобна стала! И злость вся прошла… И секиру давно уже новую завел. А как умер сосед-от, братец еговый на хозяйство сел. Гляжу, братина, зеленая вся, мятая кинута во дворе. Ба! Наша братина-то! А прошать — он бы и отдал, кинул дак, — уже и стыдно стало. Так поглядел-поглядел да и махнул рукой… Думал даже куплять у ево, уж не баять, што украдена, дак и тово не возмог! Вот тут и суди, как оно быват! Мыслю, вещи тоже што люди. Купишь новую пока, ну вещь и вещь! А с годами словно душа в ей появляетца! Про иное и все скажут: янтарь там… Ежели не носить янтари, дак мутнеет он, гаснет, без человечьего тепла не живет… И еще замечаю: умер человек, многое, што у ево было, тоже изгибает, пропадает как-то, ежели там дети не держат. Без любви и утварь не живет!.. А тут государство! Весь язык русский! Дак куда! Нет, не пойму я Витовта, в жисть не пойму! Умрет ведь, старый пес, а нам — жить и с Литвой соседить. И будет, как у меня с соседом тем: до того додеремся, што никоторого не останет! Ладно, утро вечера мудренее, — прервал Иван сам себя. — Давай спать!

Наутро верхами, бок о бок, отправились в Кремник.

Все было отвычно Василию: и узорные терема, и теснота улиц, и увешанные колоколами звонницы русских церквей. Глядел, доселе не понимая, что это свое и насовсем и что он не проснется завтра в войлочной юрте кочевой, а все сущее не окажется сном.