Дмитрий Балашов - Дмитрий Донской. Битва за Святую Русь - трилогия

На Москве о тех дальних далях грядущих и минувших времен, разумеется, никто и не помышлял. Иные, более близкие заботы тревожили умы великокняжеских бояр и молодого великого князя Василия. Заботы эти, притушенные на время несовершившимся нашествием Железного Хромца, вновь начинали блазнить и требовать своего разрешения.

Война с Новым Городом была, по существу, проиграна. То, чего добивался Василий — подчинения Господина Нова Города власти великого князя Московского, — не произошло. И Василий нимало не обманывался полученною данью и черным бором. Споры с вольным городом еще предстояли, и исход их был не ясен никому.

Нижний Новгород пока оставался в великокняжеских руках. Но Семен с Кирдяпою продолжали находиться в Орде, и тоже неясно было: не сумеют ли бывшие суздальские князья в днешней трудноте найти себе сильного покровителя, не дай Бог, самого Темерь-Аксака, и с его помощью воротить себе отцовский удел. "С его помощью могут и великого княжения потребовать!" — домолвливал сам себе Василий. Тверь пока молчала, старый тверской князь и в нынешней новгородской замятие хранил мир с Москвою. В ответ Василий не влезал в кашинские дела, предоставив их на волю князя Михайлы.

Но была иная, незаживающая язва — Литва. Когда прошедшей зимой литвины напали на Рязанское княжество, Василий не подал помощи Олегу. Нынче, кажется, для Москвы наступала расплата за измену. Помогли бы тогда, глядишь, нынче Олег и сам справился бы с Витовтом!

Снова и снова восставал роковой вопрос о сопоставимости политики с моралью, и совершенно строгий, бескомпромиссный ответ гласил, что мораль, порядочность, честь, верность слову — выше политики, а политика, освобожденная от морали, тотчас становится игралищем дьявольских сил.

Не сегодня завтра Витовт разобьет Олега, а там уже зримо подступает черед Смоленского княжества, и приходилось что-то решать.

Василий сидел в избранном им для себя покое, ожидая прихода Федора Кошки, и думал. Когда он был один, без Сони, голова работала яснее и строже, и он понимал тогда, что почти попал в расставленный Витовтом капкан.

При добрых, дельных боярах ему не приходило нужды, как некогда родителю, самому объезжать волостки, строжить волостелей и ключников, собирать дани-выходы. Все это делали избранные бояре, и делали хорошо. Для него же оставалось главное. То, чего Дума не могла и не имела права решать, то, в чем бояре обязаны были исполнять его, Васильеву, великокняжескую волю, а он — волю Божью, ежели правда, что несть власти, аще не от Бога, и он, венчанный на стол государей московских, тем самым становит верховным хранителем княжества. И это главное дело государя было (что от первого боярина до последнего черного смерда знали все!) — береженье и приращиванье Русской земли.

Когда-то прадедушка, князь Данило, оказавшись на крохотном тогда московском уделе, обнаружил, что его земля кругом заперта: выход к Оке и всю торговлю с Волгою держала рязанская Коломна, на Тверской дороге стоял Дмитров, на Смоленской — Можайск, на Серегерском пути — новгородский пригород, Волок-Дамской.

Пределы княжества с той поры раздвинулись несказанно. Но оказалось теперь, что путь по Волге оседлал Нижний Новгород, что на западных рубежах стоит, подпираемый Литвою, Смоленск, что Новгород Великий упрямо числит своими и Волок-Дамской, и Торжок, и лишить его, по закону, этих городов, временно занятых московскою ратью, пока не удается, что тяжелая война с Тверью, выигранная родителем, тоже пока не привела ни к чему, разве что великое княжение Владимирское осталось за Москвою, что и Ростов Великий не вполне еще принадлежит московским князьям, что и северные и южные примыслы государей московских — те же Устюг, Белоозеро, Тула — переслоены и отрезаны от основного удела чужими владениями… А главное, на западе неодолимо растет Литва, придвигаясь все ближе и ближе к рубежам княжества, и вот еще почему не можно поступить с Новгородом слишком круто: возьмет да и откачнет к Витовту альбо к Ордену!

Василий сидел пригорбясь, уронив руки на тяжелую столешницу, покрытую тканною на восемь подножек камчатною скатертью. Одинокий серебряный кувшин с медом и две позолоченные чарки, затейливо изузоренные, с вправленными в их донца рубинами, стояли перед ним и прикрытое круглою горбатою крышкою блюдо с заедками — ожидали гостя. Расстегнутый холщовый летник свисал у него с плеч, касаясь пола, белополотняная рубаха, богато вышитая по груди, была вправлена в прорези рукавов летника и схвачена у запястий шитыми жемчугом наручами. Он сидел неподвижно, слегка постукивая по полу востроносым тимовым, зеленой кожи сапогом, и думал.