Дмитрий Балашов - Дмитрий Донской. Битва за Святую Русь - трилогия

Что держит? Что позволяет восставать вновь и вновь? Преданья веков и вера! Пока не умрет последняя старуха, выносящая из избы во время пожара иконы прежде портов и узорочья, дотоле будет жить, восставать из пепла всех вековых разорений и стоять нерушимо Святая Русь.

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

…Кони в мыле. Уже по всей дороге вороватые обозы и толпы беглецов, заполошный зык: "Татары!" И то, что больнее всего: по сторонам недожатая, брошенная рожь. Несвершенные суслоны, раскиданные, не составленные даже в бабки снопы, забытые прямо в полях корчаги, серпы, горбуши. Беженцы то прихлынувшей волною заполняют дорогу, суются под колеса, вопят:

— Куды? Бросай все, сваливай мешки, татары зорят!

И тогда по ополоумевшим мордам — кнутом, и тогда — саблю из ножен в сумасшедший просверк смерти:

— Отступи, развалю на полы!.. мать!..

А когда отхлынут и опустеет дорога, у возчиков становят резче желвы скул, и на лицах сквозит залихватское отчаяние, когда то ли в сечу башку очертя, то ли в бег безоглядный… Вот-вот из-за тех вон кустов, вослед этой воющей сволочи вынырнет вооруженная татарва. Не отбиться ведь! Как там старшому, а нам почто гибнуть?

Иван мрачно, отцовым тяжелым взглядом обводит тогда рожи своих мужиков и не стыдит, не ободряет даже, а:

— Скорей, мать, раззявы!

Кони — из последних сил. Взъерошенная шерсть мокра, с отверстых пастей капает пена, оси возов визжат, и временем подступает такое: а не опружить ли весь тот Киприанов клятый хлеб в канаву да не дернуть ли в бег? Нельзя! Себя уважать не станешь опосле! А себя уважать русичу — первее всего! И потому:

— Наддай! Эх, милые вы мои!

"Милые" — это коням, а не людям. Людям сейчас мат и плеть, людей надобно неволить и гнать, не отступая на миг, не то — все в россыпь, в бег, весь обоз, и тогда — конец!

До Москвы — запоказывалась уже! — все не ведал, не верил. И когда, уже в виду города, вымчали какие-то косматые, зло приобнажил саблю: не дамся же! Лягу, а не дам гадыо повады той! Но татары оказались свои, Серкизовы.

— Скарей! — кричали. — Фроловски ворота правь!

И — вбросил саблю; и — почти в слезы, тех, скуластых, облобызать готов: свои, свои же!

А кони, хрипя, качаясь, скалясь, и клочьями пена с губ, словно на смерть, словно под обух лезли, дрожащими, неверными ногами, горбатясь, копытами вкривь и врозь, лезли уже в гору, в толпу, в спасительный зев крепости…

В Кремнике стоял ад. Кто рвался в город, кто из него. В воротах шла драка. Ратники городовой тысячи и владычная сторожа древками копий расталкивали ополоумевших горожан. Кого-то волокли по земли, а он орал благим матом, кого-то, залитого кровью, били в смерть неведомо за что. Люди шли по головам, топоча обломки раздавленного боярского возка, — крошилась под ногами слюда дорогих, писанных травами оконниц, — наступая на трупы задавленных горожан.

Владычный обоз, приведенный Иваном, затаскивали буквально на руках, словно тараном прошибая гружеными возами плотную ревущую толпу. Четверых мужиков Иван после так и недосчитался. Верно, от ворот ударили в бег. Селян Иван не винил. Тут и горожанину было ополоуметь впору. Кое-как пробились к владычным хоромам. Выпрягли и напоили жалких, трясущихся одров, в коих превратились добрые крестьянские кони за этот сумасшедшей скачью стремительный путь.

— Федоров! — окликали с крыльца. Иван, кинув возчикам: "Выгружай!" — тронулся, вперевалку, отстранив двоих-троих мятущихся служек, подошел к важному, в палевом облачении, однако донельзя растерянному клирику.

— Татар не видал ле дорогою? — вопросил тот.

— Кабы видал, так не стало б меня тута, с обозом! — зло отверг Иван. — Людей кормить будут али как? — вопросил в свой черед.

— Кормить? — Клирик явно мало что понимал, однако внял в конце концов, засуетился, кликнул кого-то. Ивану бросил через плечо: "Ты пожди!"

Мужиков и верно скоро увели кормить. Кули с рожью мордатые владычные молодцы начали затаскивать в амбар, и Иван вознамерил было податься со двора. Но захлопотанный клирик выбежал вновь:

— Федоров, Федоров, ты куда? — и потянул его за собою.

Иван не очень удивил, когда в укромном, богато уставленном покое со множеством книг и драгоценною украсой божницы узрел за столом человека в расчесанной, словно литой бороде, вишневом облачении, с широкими рукавами и усыпанной жемчугами панагией и золотым крестом на груди — то был сам Киприан.

Иноземный владыка обратил к Ивану ищущий взор. На столе, в витом серебряном свечнике, горела свеча. По сумраку в углах кельи Иван догадал, что уже вечер, и с трудом вспомнил, что смеркалось и на дворе, а завидя блюдо дорогой рыбы, хлеб и питие в разнообразных кувшинах, понял, что зверски хочет есть.