Дмитрий Балашов - Дмитрий Донской. Битва за Святую Русь - трилогия

— Здесь он, батюшко! — живо отозвалась понятливая вдова, подзывая сына. Иван подошел, неловко приняв благословение, поцеловал руку Федору. Сергиев племянник, улыбаясь, обозрел молодца, по волнению вдовы разом уразумел все — и напрасные поиски невест, и отчаянье, и, возможно, какую иную тайную трудноту, почти угадавши греховную зазнобу Ивана.

— На Куликовом был? — вопросил. По вспыхнувшему взгляду Ивана, по гордо распрямившимся плечам до слова угадав и это, к келейнику оборотясь, наказал:

— Сведи с Тормасовыми! У них дочь, Мария, на выданьи! — пояснил отрывисто и боле не стал выслушивать ни благодарностей, ни объяснений. Пошел, двинулся, заспешил по делам…

Первый разговор с Тормасовыми сложился у Натальи трудно. Да и девушку показали ей только на миг, скорее — сама узрела, столкнувшись в сенях. Та прошла трепетно-легко, серыми, ищущими глазами недоуменно и тревожно взглянула в очи Наталье и — как в душу заглянула. Наталья смутилась даже, подумав враз и о клятой мордвинке, и о том, что девушка с такими глазами не простит никоторой лжи или обмана или даже нелюбия со стороны своего будущего жениха…

Ивана привезла, сидел пень пнем. Слова не сказал с родителем ни с родительницею будущей невесты. И опять девушки не было в горнице, видно, не хотели казать до поры, пока сами не решат. Маша заглянула в двери сама, возможно, и не ведала о женихе, чуть удивясь, вскинула брови. Иван, сидевший вполоборота на перекидной скамье, вдруг встал и, постояв мгновение, неловко, но истово воздал поклон девушке. Она оглянула родителей, Наталью, видимо, что-то поняла и, бегло улыбнувшись, исчезла. А Иван, когда ехали домой, был задумчив и тих. И только уж поздно за ужином, когда отъели, отодвигая от себя тарель, произнес хмуро:

— Не полюбит она меня!

— А это уж твоя печаль! — возразила Наталья. — Девушку в себя влюбить, да чтобы на всю жисть, завсегда непросто! — И еще погодя добавила: — Отец сколь за мною ходил… Смеялась сперва… Все не взаболь казало! А после и жизни без его не стало!

Любава, узнав, тоже горячо взялась за дело. Свекра и свекрову упросила помочь — те знали Тормасовых еще по Радонежу. Ну а с их предстательством да по благословению симоновского игумена и Тормасовы, поопасившиеся поначалу, склонились к сватовству федоровской вдовы.

Родичи торопились свершить все до Великого поста, и потому свадебные дела затеялись круто. Уже через неделю Иван, отчаянно краснея, явился в дом Тормасовых с гостинцами и сперва сидел дурак дураком, глядя на собравшихся к Маше девушек, что перешептывались, сидя с прялками, а то и прыскали в кулак. Невесту еще не закрывали, милосердно разрешив молодым познакомиться друг с другом.

Маша взглядывала на то краснеющего, то бледнеющего молодца, что-то отвечала подругам, пускала волчком веретено и вдруг, откусив и закрепив пряденую нить, отложила веретено и поднялась. Иван покорно встал на негнущихся ногах, шагнул вслед за нею. Маша уверенно вела его по сеням, по скрипучей лесенке, открыла промороженную дверь, накинувши пуховый плат, вышла на глядень. Сюда, на галерейку, пристроенную на выпусках, к светелке дома, нанесло сухой легкой пороши, и Иван увидел, как узкий узорной кожи башмачок из-под подола тафтяного саяна смело отпечатался в серо-голубом серебре наметенного снега.

Она скользом, чуть сведя бровки, глянула на него. Иван протянул было руки и вдруг понял, что нельзя, что все погубит, ежели допустит такое. Остановились рядом, облокотись о перила.

— Сказывай! — попросила она, плотнее запахиваясь в пуховый плат.

— О чем?

— О чем хочешь, о своих!

Перед ними была меркнущая Москва, Подол, серо-синяя замерзшая река и Заречье, ныне уже густо застроенное теремами и избами. Вот там, на Болоте, казнили Ивана Вельяминова!

Ванята принялся сперва сбивчиво сказывать о своих, сестре, покойном Семене, об отце, а там и о владыке Алексии, о легендарном уже, почти сказочном Федоре Михалкиче, которого любила тверская княжна и который привез князю Даниле грамоту на Переяславль… И о литовщинах, и о том, как едва уцелели и как мать рожала в лесу. В какой-то миг, при этом рассказе, Маша положила холодные тонкие пальчики ему на руку.

— Погрей! — приказала.

Иван с незнакомою прежде радостью прикрыл ее холодные пальцы своей, как показалось ему, лапищей. И как тут было не прихвастнуть победою на Дону!

— Ныне, — гордо выговаривал Иван, — такого не допустим уже. Мамая разбили!

Скоро сзади хлопнула дверь, высунула нос одна из подруг, обозрела того и другого со значением, произнесла торжественно: