Дмитрий Балашов - Дмитрий Донской. Битва за Святую Русь - трилогия

Иван плакал, трясся, положивши голову на стол. Подошла, легко провела по волосам. Дернулся. Ждала, прогонит. Нет, стерпел!

— Приятелей вспомни. Офоносовых! Да узнали б, што мордвинку-холопку взял за себя, проходу б не дали! А на двори держать при живой жене — и грех, и стыд. Понимать должон!

Иван поднял из скрещенных рук жалкое сморщенное лицо:

— Зачем… Зачем… Почто… Хошь проститься на последях! — не кончил, пал снова лицом вниз.

— Муки не хотела лишней. Обоим вам. Простились хорошо. Не сумуй. Бог даст, и мужа найдет по себе доброго!

— Не хочу! — бормотал Иван. — Не хочу боярином…

Мать молчала, гладила по волосам, возразила наконец строго:

— Хочешь! Не хотел бы, дак, как Лутоня, ноне землю пахал.

— В монастырь уйду! — сказал Иван грубым голосом.

Мать промолчала. Подумалось: куды тебе в монастырь! Сидела молча, ждала, когда перегорюет. Он говорил что-то еще, упрекал, грубил. Молчала.

— Мамо! — вопросил наконец. — Я очень плохой, да?

— Ты воин! И батько твой был нравный, поперечный был. А выбрал все же меня!

— Я понимаю, я все понимаю, мамо! А только… — Он опять зарыдал, горько, по-детски.

"Отойдет!" — подумала Наталья. Сама достала из поставца глиняный жбан, налила полную чару меду:

— Выпей!

Иван глянул на матерь недоуменно. Зарозовев, принял и опружил чару. Наталья света не зажигала. Девку, сунувшую было нос в горницу, выслала вон. Еще погодя повелела тихо:

— Ступай усни!

Уже и та была горькая радость, что не отрекся от матери, выслушал, переломил себя… Айк добру ли, что так скоро дал себя успокоить? Как бы Никита поступил на еговом месте? А уж заплакал — навряд! Продолжишь ли ты славу рода своего, сын? Или, ничего не свершив, постареешь, утихнешь, станешь, как все, "ни холоден ни горяч", — по слову апостола? В память Никитину в сыне не хотелось тово!

А женит она сына теперь… Добро, слюбятся! А коли нет? И учнет он тогда поминать свою прежнюю любовь? Одна надея, что телесная страсть скоро проходит, а подчас и не оставляет следов в душе.

Одна сидела в сумерках, не зажигая огня, и все думала, думала и не могла понять: к добру ли пришла ее сегодняшняя семейная победа? За крохотными окошками, затянутыми бычьим пузырем, слышалось мягкое медленное шуршанье падающего снега.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Племянник Сергия Радонежского, сын его брата Стефана, Федор Симоновский был тоньше, изящнее, духовнее своего родителя, не так силен и, быть может, не так здоров, каков был отец в его молодые годы. Духовность перенята была, — в той мере, в какой ее вообще можно перенять, — конечно, от "дяди Сережи", от Сергия. Та немного ревнивая любовь, которую испытывал великий старец к своему племяннику, не на одних давних воспоминаниях строилась. И Сергий понимал, что делает, намеря поставить Стефанова сына преемником своим. Однако те незримые часы, что отсчитывают сроки нашей жизни, заставляли Федора торопить и себя, и время. Ему не долго назначено было жить после Сергия, и потому симоновский игумен спешил. Он ушел из дядиного монастыря и стал игуменом на Москве, в старом Симонове, потому что не мог и не должен был ждать. Он переделал великую массу дел за годы своей жизни и умер в сане архиепископа Ростовского, духовного главы той земли, откуда когда-то изошли в Радонеж его дед с бабкою, разорившиеся великие ростовские бояре. До того Федор сумел побывать и в Царьграде, и во многих градах иных, а ныне, уговорив, вместе с дядею, великого князя Московского, готовился поехать в Киев за владыкой Киприаном.

Дмитрий не сразу согласился на этот посыл. Он перемолчал, когда с ним в Троицкой обители заговорил об этом Сергий Радонежский. Поручив преподобному основать новый монастырь в честь одоления Мамая, Дмитрий как бы откупился на время от настырных старцев. Но откупиться от Федора, как-никак своего духовника, оказалось куда сложнее.

До Дмитрия уже давно дошли вести о поставлении Пимена, как и о том, что Митяй был, по-видимому, убит и в убийстве этом, во всяком случае, повинен и Пимен.

Но все же принять литовского прихвостня, когда-то изгнанного им из Москвы… Князь сидел, большой и тяжелый, угрюмо утупив очи в пол и лишь изредка взглядывая в светло-стремительный лик великокняжеского духовника.

— Церковь православная в обстоянии днешнем, пред лицом католиков и бесермен, должна быть единой! В сем — залог спасения Русской земли!

— Но Ольгерд…

— Ольгерда нет! И такого, как он, не будет больше в Литовской земле!