Дмитрий Балашов - Дмитрий Донской. Битва за Святую Русь - трилогия

Медники. Почему Медники? Но служанка, та, подкупленная, уже тут, уже выбежали слуги, берут под уздцы коня, стелют ковер, и по ковру, по ступеням, ведет ее (подлый раб! Холоп отцов, не хочу!), ведет в уже истопленные, уже изготовленные хоромы и что-то говорит, что-то протает… И, почтительно склоняя головы, исчезают слуги, мигом собрав изысканный стол перед камином, где дотлевают дубовые плахи, рдяно рассыпаясь угольем, откуда пышет жаром и сытным духом жарящейся на вертелах зайчатины. А на столе — иноземное вино, дорогие закуски и сласти. Все приготовил, ничего не забыл лукавый раб, замысливший в этот день непременно породниться с семейством княжеским. Ибо ведает, не сегодня-завтра Марию посватают из-за рубежа, и тогда — прощайте дальние замыслы! Знает, и потому решился, и уже не отступит ни за что. А прислужница — что прислужница? Подает, пряча глаза, сама вспыхивает, представляя, что воспоследует вскоре. А Войдыла ласков и властен, почти насильно заставляет выпить бокал темного фряжского вина, от которого враз и сильно начинает кружить голову. Она плохо помнит, что ест, что пьет. Пугается, узрев по золотым искрам низкого солнца близящий вечер. Выходя с прислужницею, вдруг кладет руки на плечи девушке, шепчет отчаянно и обреченно:

— Давай убежим! Давай! — трясет ту за плечи уже с озлоблением.

Та бормочет:

— Кони расседланы, слуги… Нельзя, госпожа…

— Все равно!

Девушку бьет крупная дрожь, она вдруг начинает понимать, что затеял Войдыло, и пугается, до ужаса, до истерики почти. А завтра ее за потачку, за поваду вздернут на колесо, будут стегать кошками! Она уже готова отпереть заднюю дверь и, забыв все наставленья, спасать свою госпожу от неизбежного… Но дверь скрипит, почуявший недоброе Войдыло проникает в укромный девичий покой, косится на рукомой, на ночную посудину, взглядывает с многовенною яростью на прислужницу, и та отшатывает, отступает, путаясь в долгом платье. И что-то бормочет он, оглаживая уже бессильные, уже готовые отдаться плечи Марии, оглаживает, и уводит, и крепко, твердо прикрывает дверь. Прислужница не смеет последовать за ними. И ведет, нет, несет — она уже ослабла так, что не может идти, — несет ее к застланному медвежьего шкурою и флорентийскими шелками широкому ложу.

— Нет! Нет! Нет! — Маша бьется у него в руках, отвертываясь от горячих жадных поцелуев, бессильными пальцами пытается задержать, остановить, не позволить… Но сорвано платье, рассыпаны по постели жемчуга лопнувшего ожерелья.

— Варвар! Медведь! Раб! — В рот лезут его усы, его буйная борода, и уже не вздохнуть, и новою какой-то истомою поддается бессильное противустать тело, и резкая боль, и сплошные, повсюду, по телу всему, горячие большие властные руки… И ее ставшие потными и мокрыми пальцы, только что вцеплявшиеся в эти волосы, хватают, ищут, обнимают огромную, навалившуюся на нее плоть, и уже ни о чем, ни о чем… Вовсе ни о чем не думается ей в этот страшный, в этот сладкий, в этот трагический миг, чтобы после, пряча лицо у него на груди, на косматой и уже родной груди, пахучей и влажной, долго плакать, вздрагивая, обмякая всем недавно напруженным телом и уже без сопротивления, со страхом только, крепко зажмуривая глаза, отдаваясь вновь жадным и болезненным ласкам своего — теперь уже своего навек — косматого возлюбленного…

Когда Мария наконец, всхлипывая, уснула, Войдыло привстал, потянувшись за свечником, придвинул огонь ближе к растерзанному ложу, сощурясь, отдыхая, долго вглядывался в похудевшее, беспомощное, почти детское лицо… И медленная ленивая усмешка тронула наконец его губы, когда он, толстыми пальцами надавив, замял бессильный свечной огонек и, накинув тяжелую руку на тело княжеской дочери, удоволенно и опустошенно рухнул на ложе. Редко бывало у него так, как теперь, что, временем, словно бы и нечего больше желать! Сытое удовольствие истомою прошло по телу. Судорогою сведенных пальцев ухватил добычу свою за основание кос, всосался заключительным поцелуем в уже спящие, влажно приоткрытые, безвольные, истерзанные уста…

Наутро Войдыло был ласков и деловит. Пока Мария, пряча глаза, умывалась и приводила себя в порядок, распорядил завтраком. Девка та, поглядев в его суженные глаза, опрометью кинулась одевать и причесывать свою опозоренную госпожу. За едою немногословно, молча почти, сам, однако, подавал и подвигал ей то — то, то — другое. Глядел то на нее, то куда-то вдаль, словно бы и задумчиво, помарщивал лоб, а когда уже отъели и отпили, подымаясь и затягивая пояс, как о давно решенном, сказал: