Владимир Шеменев - «Варяг» не сдается

Дружный смех вогнал новобранца в краску. Люди устали от трехмесячного плавания, и радость от окончания мучений, сдобренная самой примитивной шуткой, готова была разорвать кубрик на части.

– В шеренгу по одному. Построение на палубе, с вещами. Пошли!!! – прокричал боцман, в очередной раз засунув голову в наш отсек.

Сто пятьдесят человек, прибывших для пополнения личного состава Второй Тихоокеанской эскадры, стояли на берегу, слушая торжественную речь командира порта, контр-адмирала Греве. За его спиной виднелись крепость и город, раскинувшийся у подножия гор. Над заливом плыл колокольный звон. Звонили в крепости, созывая народ к заутрене.

Я смотрел на город – и сердце сжималось от тоски. Ляотешань, Электрический утес. Старый и Новый город. Западный и Восточный бассейны. Золотая гора, Тигровый Хвост. Все эти слова были мне знакомы не понаслышке. Я был здесь в декабре 1897 года…

Стоп! Я даже вздрогнул. И сейчас декабрь. О боже! Или это мистика, или провидение судьбы.

Пять лет назад, 3 декабря, крейсер «Рюрик» вошел в залив, и мы остались здесь зимовать. Вместе с нами зимовали 9-й Восточносибирский стрелковый полк и 3-я батарея Восточносибирского артдивизиона. Через два месяца пришли два парохода, «Тамбов» и «Петербург», с которых выгрузили двадцать артиллерийских орудий, высадился 10-й Восточносибирский стрелковый полк, шесть рот крепостной артиллерии, саперная рота, две полевые батареи и сотня верхнеудинских казаков.

А еще через месяц, 16 марта 1898 года, над Золотой горой взвился Андреевский флаг под гром артиллерийского салюта и раскатистое «Ура!».

– Ура!!! – понеслось над строем.

По какому поводу кричали, я прослушал, но это было уже неважно. Я опять был в Порт-Артуре.

Перед глазами закачался камыш, застрекотали кузнечики, и запахло дурманом со свежескошенных лугов. И сразу откуда-то из глубины памяти донесся скрип уключин и шуршание водяных лилий под днищем неспешно плывущей лодочки.

Налегая на весла, я старался не подавать виду, что мне тяжело. На корме, опустив руки в воду, сидела Катя – дочка Андрея Александровича Румянцева, уездного доктора и нашего соседа по имению.

Их усадьба стояла в трех верстах от Муромов и называлась Федькино. Как рассказывал Катин отец, имение это получил их пращур, выходец из рязанских детей боярских, который и получил здесь земли по царской грамоте от лета 1648 года. Наши Муромы лет на сто моложе. Основал их мой прапрадед, выслужившийся из матросов в офицеры. Звали его Лука. А фамилии у него не было. Лука и все.

Забрали его сначала на Соломбальские верфи, что под Архангельском, там он года два плотничал, а весной 1726 года, как «Азов» стали на воду спускать, его и записали в матросы. Прямиком на корабль, который он строил. Так и оказался он в море.

Помню, любил рассказывать отец, как наш предок фамилию получил.

– Как же ты служить будешь, Лука? Без фамилии-то, – спрашивал его офицер.

– А мне что, – отвечал Лука. – Я тут один такой. Хошь плотником зови, хошь Лукой.

– Плотниковых у нас трое, а Лукиных вообще пять рыл. Надо же вас как-то различать. Родом-то сам откуда?

– Из Мурома.

– Кто у нас с Мурома?

– Да никого, – ответил боцман.

– Вот и вопрос решился. Будешь Муромцев.

Так и пошел по морям Муромцевым. Смекалистый мужик был Лука. Через полгода его назначили боцманом, а еще через год, когда турки в Наваринской бухте пробили борт 60-фунтовым ядром и фрегат дал крен градусов в сорок от хлынувшей в дыру воды, мой предок кинулся в трюм и пробил топором переборку между отсеками, распределяя воду. Вода разошлась, фрегат осел, но выровнялся и остался на плаву. Вот так Лука и спас корабль. За сей подвиг был он произведен в мичманы, а через год получил унтер-лейтенанта. Так и потянулся дворянский род Муромцевых. От матроса до адмирала.

В глубине потемневшего от времени старого парка белел двухэтажный дом с колоннами и огромной верандой в виде застекленной ротонды. Усадьбу окружали кипы тополей, уносящихся вверх и разрывающих своими неохватными стволами непроходимые заросли ольхи и молодого ивняка, увитого плющом и паутиной, между молодой порослью которой темнели заросли крапивы и дикой смородины.

По тропинке, ведущей от дома к реке, неспешно прошла пара немолодых уже дам, кокетливо помахивая веерами, украшенными изящными павлиньими глазками. Дамы, переговариваясь между собой, не спеша спустились с косогора, обогнули топкую низину, еще не просохшую от прошедшего накануне дождя, и вышли на луг. Их белые шелковые наряды только на минуту мелькнули среди зарослей осоки и потянулись по залитому солнцем лугу, сшибая головки незабудок и васильков и оставляя за собой дурманящий след из примятой травы.