Александр Коновалов: Небо зовёт

Наступило утро 1 сентября. Я в новой синей сатиновой рубахе, чёрных «рубчиковых» штанах и кожаных, начищенных до блеска «скороходовских» ботинках, с гордо поднятой головой шагаю по деревенской улице. Рядом со мной мои верные друзья: Юрка Ерохин, тоже одетый, как новая копейка, и Колька Махоткин. Этот был из очень бедной семьи и одет, как большинство школьников, в домотканых штанах, такой же рубахе и босяком. Ему, видно, было стыдно шагать рядом с разнаряженными друзьями, и он, поднимая грязными ногами придорожную пыль, плёлся сзади.

— Коль, что ты отстал, иди с нами, — первым не выдержал Ероха.

— Мне и одному хорошо. Вы вон нарядились и выпендриваетесь, а я с вами, как беспризорник.

— А кто тебе мешал лошадей с нами пасти? Заработал бы, как мы, оделся, обулся и не обижался бы на целый белый свет.

— Я хотел, да мама не пустила. Говорила, что без моей помощи она не выдержит и умрёт, а мы останемся сиротами. Да и в школу–то она меня не пускала, говорила, что писать и читать научился, хватит с меня и этого. Вон, всё село неграмотное, но живут и не жалуются.

Мне вдруг тоже захотелось сбросить с себя все эти обновки и так же, как и все, идти босяком и в «холщовках». Между тем, болтая о своих мальчишеских делах, пришли в школу. На первой же перемене наткнулся я на своего обидчика Ваньку Бушуева, который со своими друзьями меня поколотил. Этого я ему простить не мог, и на следующий день решил с ним рассчитаться. Колька с Ерохой меня поддержали, но сказали, что в школе драку затевать не желательно, а лучше набьём, когда пойдём домой. Так и решили. Однако, Ванька оказался хорошим дипломатом и, почуяв недоброе, на большой перемене первым подошёл ко мне, подал руку и сказал:

— Слышь, Вась, я знаю, ты хочешь со мной поквитаться, но я не хочу воевать, давай лучше мириться, а я тебе буду каждый день горбушку хлеба приносить. Ну как, мир?

— Мне надо подумать, — ошарашенный таким оборотом дела, промямлил я.

— А чё тут думать–то, как гласит народная мудрость: «Худой мир лучше любой, даже победоносной войны».

Испытывающий постоянное чувство голода, при слове «хлеб» у меня потекли слюнки и я ответил:

— Ладно, я согласен, только если соврёшь, то получишь вдвойне.

Однако Иван оказался хозяином слова и целый год платил дань за мою рассечённую губу и разбитый нос. Все стороны были довольны. Каждую большую перемену Бушуевскую краюху хлеба делили на троих и с удовольствием уплетали. Потом Иван присоединился к нашей компании и стал её преданным членом.

Спустя много лет встретились с ним в родной деревне и были несказанно рады, что прошли трудными дорогами войны, выдержали, выстояли и остались живы. С ностальгией и улыбкой вспоминали наши детские шалости и проделки. Он оказался способным малым, перед самой войной закончил десять классов, потом фронт, а после войны поступил в один из Московских ВУЗов, а после его окончания, через несколько лет стал главным инженером на каком–то заводе. Домой в деревню, как и я, приезжал к родителям, которые с нетерпением ждали своих сыновей, раскиданных по всему Союзу.

Время шло. Учёба в школе мне нравилась. Учился я без всякого напряжения. Прослушав урок, всё запоминал, а домашнее задание делал на переменах, так как дома никаких условий для учёбы не было, к тому же родился очередной ребёнок, Егор, и мне сразу после занятий надо было включаться в работу по уходу за малышней. В то время беременным женщинам даже на производстве не давали отпусков, и они работали до самых родов. И после рождения ребенка их никто не освобождал от домашней работы, которой всегда было невпроворот. Свою маму, Наталью Михайловну, я всегда сравнивал с Некрасовскими героинями, которые «…Коня на скаку остановит, в горящую избу войдёт…». Стройная, высокая, быстрая и ловкая, она была неутомима. Успевала всё: обшить, обстирать, накормить, приласкать, успокоить шестерых детей, обработать огород, да ещё прополоть участок колхозной свеклы или капусты. Казалось, никакие бури и невзгоды не смогут выбить её из седла. Она никогда не впадала в уныние, всё делала с песней и настроением, как бессменный часовой, была всегда на боевом посту. Отец, Прокофий Андреевич, как и все деревенские мужики, был крепок и жилист, среднего роста с хорошо развитой мускулатурой, с мягким покладистым характером. По большим праздникам любил выпить и расслабиться, да так, что матери нередко приходилось тащить его домой на себе. В колхозе работал конюхом и ездовым. Лошадей любил до самозабвения, и большую часть времени проводил с ними. Как–то, после окончания пятого класса, на каникулах поманил меня пальцем к себе и говорит: