Франческо Гверацци - Беатриче Ченчи

Ченчи, слушавший его с большим вниманием, спросил:

– И ты положительно убежден, что никто не видел, когда ты взошел сюда?

– Никто. Но вы понимаете, что теперь полиция на ногах, и в первое, жаркое время мне надо ее остерегаться.

– Ты точно говоришь правду, что тебя никто не видел?

– Никто, клянусь вам. Разве вы не видите, что я переоделся барином?

И точно Олимпий переменил костюм.

– Будь спокоен; если все так, как ты говоришь, то беда не велика. Надо однако позаботиться, чтоб тебя люди не видели; я не верю им ни в чем; у них всегда навострены глаза и уши; мы окружены шпионами; они любят своих господ, как волки ягнят, чтоб полакомиться их мясом.

– Как, вы даже и в Марцио не уверены?

– Прежде, чем сломался, он был цел, говорит пословица. И да, и нет; но я его послал по делам на виллу. Тебе придется (и видишь, я зато делаю более для тебя, чем для себя) скрыться на это время в подземельях дворца.

– Как в подземельях?

– Это так говорится, в подземельях – в погребе. И ты будешь там в достойной и приятной компании – с винными бочками; я тебе разрешаю открыть их и пить из них забвение всех бед, сколько тебе угодно, с одним только условием, чтобы напившись вдоволь, ты заткнул их опять.

– Уж если иначе нельзя, то из-за хорошей компании я согласен и на такую комнату.

– Ты не будешь там жить по-княжески, но однако ж и не по-разбойничьи; соломы найдешь много; меньше чем через час я дам тебе поесть и принесу тебе огня и мазь, которая залечит тебе боль в ранах. Пусть я околею, если ты в короткое время не будешь чувствовать себя здоровым. Утешься, не все предприятия удаются безопасно; не удача, но терпение все побеждает. Римляне после поражения в Каннах продали место, на котором был Карфагенский лагерь, и наконец-таки взяли Карфаген. – Обопрись за меня… Ступай потихоньку; смотри не ушибись – идем шагом.

Они шли в темноте нескончаемыми проходами, пока не добрались до подвалов дворца.

– Тут меня и дьявол не отыщет.

– О! в этом ты можешь быть уверен; тебя никто не отыщет!

– Притом никто и не знает, что я здесь.

– И не узнает никогда.

– Мне нужно только, чтоб не узнала полиция до после-завтра; а потом мне и дела нет.

– Наклони голову и смотри не ушибись об ворот… вот так… с этой стороны… входи.

– Входить? – проговорил Олимпий и остановился. Он почувствовал сырой, холодный воздух, охвативший ему лицо. Дон Франческо расхохотался.

– Я вижу ты трусишь? – сказал он.

– Я? Нет; только я думаю о том, что все закрытые места таковы, что всегда знаешь, когда в них входишь, но никогда не знаешь, когда выйдешь.

– Как так? завтра ночью – ведь ты сам решил.

– А если вы не придете за мной?

– Да какая же мне польза от твоей смерти? Где мне найти другого Олимпия?

– Ну, а если не придёте?

– Ты тогда кричи. Погреба у самой улицы, и прохожие тебя услышат.

– Хороша находка! Из погреба Ченчи я попал бы тогда в тюрьму Корте-Савелла.

– Ты пойми, что мне самому пришлось бы отправиться в крепость за то, что я спрятал такого приятеля, как ты.

– В том, что вы говорите, есть доля правды: на всякий случай оставьте дверь открытою.

И он взошел; но дверь захлопнулась за ним.

– Дон Франческо, как же это? ведь дверь закрылась? Принесите мне скорей огня и отоприте дверь.

– Я сейчас иду за ключом и вернусь.

– Да смотрите, не забудьте огня.

– Огня! ну, огня у тебя будет вдоволь, если справедливо сказание: et fax perpetua luceat eis [23], – напевал Ченчи панихидным напевом, поспешно удаляясь.

– Удивительно, право! – продолжал граф, когда вернулся в свою комнату: – и эти люди воображают, что у них очень тонкий ум! Всякая лисица употребляет больше осмотрительности, чтоб не попасть в западню. Теперь жди меня, Олимпий; ты прождешь долго; разве ангел, в день страшного суда, придет отпереть тебя, а уж я наверное не приду. Твоя смерть будет повторением смерти римского эпикурейца Помпония Аттика, друга Цицерона. А ведь должно быть в голодной смерти есть своего рода сладострастие. Если бы Олимпий не свалился мне на голову так неожиданно, я устроил бы сам таким образом, чтобы можно было наблюдать над ним симптомы голодной смерти… Делать нечего! Это мы оставим до другого раза, если Бог поможет найти случай. Теперь же я отдаюсь в руки случайности, потому что в моих глазах один гран удачи стоит целого четверика уменья. В войне, в любви, в делах, даже в самых искусствах, всем распоряжается удача. Прощай, Олимпий, покойной ночи! Мой прощальный поклон не так торжествен, как поклон сбира, мой проще, но вернее. Спи спокойно, Олимпий; мне тоже хочется спать; и я желаю тебе сна невинности – сна, подобного моему.