Франческо Гверацци - Беатриче Ченчи

Она обвела глазами тюрьму и, не видя своей покровительницы, продолжала:

– Бедняжка! У нее не достало духу быть свидетельницей тому, что суждено мне вынести. Бедное дитя! она по всему достойна была бы получить от неба или другую душу, или другое положение! Я не знаю желать мне или нет ее увидеть, но если я не увижу ее, передайте ей мой нежный поклон и скажите ей, что я надеюсь увидеть ее в раю. Когда это сердце перестанет биться, – прибавила она, приложив к груди руку, – похороните меня в церкви Сан-Пьетро-ин-Монторио: туда солнце посылает свое первое приветствие и хотя мертвые не чувствуют тепла и не видят света, но все же есть утешение, умирая, знать, что твою могилу будут освещать лучи солнца. Вот мои последние просьбы, братья во Христе, не откажите исполнить их и молите Бога за меня грешную.

Просперо Фариначчьо спал крепким сном. Вдруг он неожиданно был разбужен треском разбитого стекла и камнем, упавшими к нему в комнату. В то же самое время послышался на улице мрачный голос:

– Вставай! в то время, как ты спишь, всех Ченчи ведут на казнь!

Фариначчьо вскочил с постели и кинулся к окну. Заря едва занималась; на улице никого не было видно; только издали слышался тот же голос, повторявший горестное известие.

– Всех Ченчи ведут на казнь, а ты спишь?

Фариначчьо пришел в бешенство; наскоро оделся, бросился в карету и поскакал в тюрьму Корте-Савелла; там он услышал подтверждение того же и полетел в Квиринал.

Взбежав по лестнице, через две и три ступени разом, он достиг, передней и, обратясь к камерариям [50], вопросил их доставить ему доступ к святому отцу, по очень важному делу, не терпящему отлагательства.

– Дело идет о жизни или смерти. Ради Бога, торопитесь! Боже мой, никто; не двигается с места!

Один камерарий, взяв его с большою медленностью за руку и держа его перед собою, насмешливым, но вполне вежливым тоном сказал ему:

– Достойнейший господин адвокат, да будет вам известно, что его святейшество еще почивает.

– Да ведь я знаю, что святой отец встает очень рано.

– Могу вас уверить, что папа еще спит, – подтвердил другой камерарий.

– Святой отец еще не вставал, потому что не мог сомкнуть глаз во всю ночь, прибавил третий.

Фариначчьо выходил из себя. На его счастье в эту минуту вошел в переднюю папский камердинер с чашкой шоколада; он направлялся прямо к двери папских покоев.

Камерарии стали делать ему знаки, чтоб остановить его, но тот не понимал их, заявил:

– Я вас не понимаю; вы только-что звали меня так, как будто сделались светопреставление: «скорей шоколад! Его святейшество давно встал!» а теперь удерживаете меня!

– Тебе приснилось; мы даже еще не слышали его звонка. Его святейшество еще спит.

– Если вы не слышали звонка отсюда, то я вас поздравляю. Я слышал его издалека.

В эту минуту послышался нетерпеливый звонок.

– Я вам говорил. Пустите же меня! когда его святейшество взбесится, ведь мне первому придется отдуваться.

Камердинер, растолкав прислугу, подходил уже к двери. Но в эту самую минуту, Фариначчьо, пробившись вперед, выхватил у него из рук чашку, открыл дверь и вошел в комнату папы. Камердинер разинул рот от удивления и не знал, что и думать, когда святой отец сделал ему знак, чтоб он удалился.

Поставив на стол поднос с чашкой, Фариначчьо стал на колени и поклонился в ноги папе Клименту, говоря:

– На коленях прошу прощения у вашего святейшества.

– Встаньте….

– Нет, ваше святейшество! позвольте мне остаться в этом положении, оно идет к моему отчаянию.

Он ждал, что папа спросит о причине его отчаяния, думая из голоса его заключить, на что можно надеяться и чего бояться; но папа оставался молчалив и непроницаем, как гранитный сфинкс. Просперу пришлось продолжать самым плачевным голосом, какой когда либо приводилось слышать папе:

– Голос, роковой голос разбудил меня сегодня. «Вставай несчастный! – кричал он – пока ты спишь, всех Ченчи ведут на казнь». – Я не знаю, ваше святейшество, откуда взялся этот голос: из рая, или, скорей, из жилища духа тьмы….

– Отчего вы думаете, что это голос злого духа? Устами дьявола не говорится правда.

– Так, значит, голос говорил правду? Святой отец! молю вас, помилуйте! Не дайте пролиться невинной крови. Рим, с тех пор, как он существует, не видел еще такой страшной трагедии.

– Как невинных? Разве они не сознались сами в совершенном преступлении?

– Но лишь моей вине! – отвечал Фариначчьо, ударяя себя кулаком в грудь, – по моей вине, по тяжкой вине моей! Я уговорил невинную Беатриче взять на себя преступление. Она была готова умереть на пытке, стоя за истину; я же заставил ее переменить намерение; я уверил ее, что, взяв вину на себя и оправдав других, она спасет и их и себя: их, как невинных в убийстве, себя же потому, что она была поставлена в необходимость защищаться от насилия. Она не соглашалась, утверждала, что лучшее средство невинному говорить правду и одну только правду! О, святые слова, внушенные ей самим Богом! Но я убеждал ее именем добродетели; говорил ей о величии самопожертвования; по моей просьбе родные окружали постель, где она лежала с изломанными костями, вся измученная вынесенными пытками; мы вместе на коленях, со слезами, уговаривали ее и не оставляли ее до тех пор, пока она не согласилась назвать себя преступницей. Я обманул ее, я причиной её смерти! – с отчаянием восклицал Фариначчьо. – Сжальтесь, святой отец, помилуйте их! Если она умрет по моей вине, моей отчаянной душе нет будет надежды на спасение.