Сергей Катканов - Рыцари былого и грядущего. Том 3

— Братья, — твёрдо сказал д’Албугера. — Мы до сих пор не знаем, какова наша цель в этом мире, но если кто–то думает, что мы попали сюда дабы наносить визиты и исполнять долг вежливости, то я полагаю, что этот человек ошибается. Мы должны вернуться на дорогу.

— Но дороги больше нет.

В этот момент братья услышали глухое львиное рычание. Все посмотрели в ту сторону, откуда оно раздавалось, и увидели белого льва, лежащего на тропинке. Только сейчас они заметили, что вдоль берега озера тянется добротно утоптанная тропинка. Лев, заметив, что на него обращено внимание, неторопливо поднялся, сделал по тропинке несколько шагов и опять лёг, всем своим видом изображая, что готов показать рыцарям путь.

— Простите, Ожье, но наш путь иной, — печально улыбнувшись, сказал Сиверцев.

Ожье Датчанин, всё это время напряжённо о чём–то думавший, наконец, промолвил:

— Кажется, Вольфрам фон Эшенбах рассказал о тамплиерах далеко не всё.

— Всё о тамплиерах не рассказал никто, дорогой Ожье. Всё мы и сами не знаем. Мы познаем себя, путешествуя через пространство своей души. Как видишь, нам очень горько отказываться от встречи с королём Артуром, но мы здесь и правда не для того, чтобы наносить светские визиты. Прощай, — Андрей пожал Ожье руку.

Братья последовали примеру маршала, и пошли по тропинке вслед за львом.

— А я оказывается, совсем не знал тебя, дон Эстебан, — сказал Сиверцев. — Мне казалось, что португальские тамплиеры всегда служили не столько Церкви, сколько королям.

— Я — из последних португальских тамплиеров. Нам пришлось сделать окончательный выбор между троном и Церковью. Я служил великому монарху — льву морей. Я очень любил моего короля. Мне было трудно. Но я сделал свой выбор. Навсегда.

Тропинка становилась то шире, то уже, но в дорогу уже не превращалась. По всему было заметно, что волшебный лес скоро закончится. Деревья стали реже, и они уже не были такими гигантскими, их кроны теперь не смыкались над головами в сплошное зелёное море.

Лев, наставивший тамплиеров на путь истинный, то исчезал где–то впереди, то отставал и, в общем, не обращал на своих провожатых никакого внимания. По дороге братья изредка переговаривались друг с другом, но никаких серьёзных дискуссий не затевали, никаких историй не рассказывали и происходящее комментировали скупо. Сиверцев был очень доволен моральным духом своего отряда, раз за разом убеждаясь, что тамплиеры, к какой бы эпохе они не принадлежали, имеют гораздо больше общего друг с другом, чем со своими эпохами. Вряд ли кто–то вёл бы себя в этом причудливом мире настолько же сдержанно и хладнокровно.

Несколько беспокоил маршала лишь Жан де Лалибела. Он всё время молчал, ни в одном обсуждении не принимал участия и выглядел довольно мрачным. Сначала это ни сколько не настораживало Сиверцева, тамплиеры часто выглядят мрачными, но это обманчивое впечатление, это не более чем признак самоуглублённости или углублённости в молитву. Если рыцарь подолгу ничего не говорит, значит не считает нужным, а если в его словах нет прямой необходимости, его молчание никого не должно волновать. Как говорил Персеваль: «Никто не имеет права отвлекать рыцаря от его размышлений». Но молчание Жана слишком затянулось и он, в отличие от Персеваля, был рыцарем Храма, а Сиверцев, в отличие от сенешаля Кея, маршалом Ордена. Поэтому Сиверцев наконец спросил:

— Жан, у тебя всё нормально?

— Нет, мессир, не всё, — не думая вилять, с рыцарской прямотой ответил Жан. — Меня всю жизнь угнетала моя безродность. Конечно, это очень плохо для тамплиера. Я много раз повторял себе, что мой род — Орден, мои предки — многие поколения славных храмовников, мой герб — красный крест на белом поле, мой замок — Тампль. Но, вот представьте себе, так и не смог себя этим успокоить. Вступая в Орден, рыцарь отрекается от своей самости, но не от своей личности. Личность вечна. Мы должны поставить себя на службу Богу, а не стремиться к безликости, к слиянию с массой. А что это за личность, если она состоит из одного меня, если я не образую органичное целое с поколениями моих предков? Конечно, я образую целое с Орденом, но в Орден каждый приходит с тем, что имеет, тем самым обогащая Орден. А мне нечем обогатить Орден, потому что я не имею ничего, кроме собственной, не столь уж ценной шкуры. Я сжился с этой своей ущербностью, полагая, что она — мой крест. Но круглый стол вернул родовые имена двум нашим братьям. Вальтер, оказывается, из славного рода Зегенгеймов, а Милош — из не менее славного рода Обиличей. А меня так и оставил безродным. Я по–прежнему — де Лалибела. Но ведь это не моё родовое гнездо. Лалибела стала моей второй родиной, а я по–прежнему ничего не знаю о первой. Я — это по–прежнему только я сам. А это очень мало. И это очень больно.