Франсин Риверс - Веяние тихого ветра [A Voice in the Wind]

Хадасса.

Христианка!

Тут он вспомнил о двенадцати мужчинах и женщинах, привязанных к столбам и облитых смолой, вспомнил, как они кричали, когда их подожгли, чтобы они, подобно факелам, освещали Цирк Нерона. Вздрогнув, Марк осушил бокал.

Шесть крепких стражников благополучно доставили Атрета на корабль, где его уже ждал Серт. Этот круглолицый торговец гладиаторами с интересом рассматривал его.

— Оковы ему будут не нужны, — сказал он, обратившись к охране.

— Но, мой господин, он…

— Снимите оковы.

Атрет стоял неподвижно, пока с его рук снимали кандалы. Толпа зевак следовала за ним от самого лудуса и теперь собралась в порту. Кто–то выкрикивал его имя. Другие плакали, не скрывая своего сожаления по поводу его отъезда.

Атрет увидел, что Серт на борту корабля располагал своей охраной. Заметив его наблюдательность, Серт улыбнулся ему.

— Для твоей безопасности, — сказал он, — в том случае, если решишь броситься за борт и утонуть.

— Я не собираюсь кончать самоубийством.

— Прекрасно, — сказал Серт. — Я вложил в тебя целое состояние. Не хотел бы, чтобы эти деньги пропали даром. — Он протянул руку в сторону. — Иди туда.

Атрет вошел в помещения под палубой, которые были даже еще меньше, чем его камера в лудусе. В его каюте пахло деревом и смолой, а не камнем и соломой. Атрет вошел в нее и снял свою накидку.

— Мы отплываем через несколько часов, — сказал ему Серт. — Отдыхай. Потом пришлю к тебе кого–нибудь из стражников, чтобы ты взглянул в последний раз на Рим и на тех, кто тебя здесь любит.

Атрет холодно посмотрел на него.

— В Риме я уже повидал все, что хотел.

Серт улыбнулся.

— Увидишь теперь, как красив Ефес.

Когда Серт ушел, Атрет сел на узкую скамью. Откинув голову назад, он попытался мысленно представить себе родные места.

Но не смог.

Вместо этого перед его глазами стоял молодой германский воин.

Феба позвала Хадассу в перистиль.

— Сядь, — сказала ей Феба, освобождая место рядом с собой на мраморной скамье. Когда Хадасса села, Феба показала ей небольшой кусок пергамента. — Кай умер. Умер сегодня, рано утром. Децим уже ушел, чтобы помочь Юлии организовать погребение. — Взглянув на Хадассу грустными глазами, она добавила: — Ты ей скоро понадобишься.

Хадасса тут же подумала о том, что ей теперь придется расстаться с Марком. При этой мысли у нее екнуло сердце. Значит, на то Божья воля. Значит, Божья воля такова, что Хадассе нельзя больше здесь оставаться. Она не могла дать Марку того, чего он хотел, — и это относилось к любому мужчине, кроме того единственного, за которого ей суждено будет когда–нибудь выйти замуж, если замужество вообще будет Божьей волей в ее жизни. Наверное, именно таким образом Господь хочет уберечь ее от самой себя; Хадасса уже не могла отрицать того факта, что Марк прикоснулся к ней, того греха, который теперь был на ней. Она забыла Бога… Она забыла все, кроме тех сумасшедших чувств, которые тогда переполняли ее.

— Я отправлюсь к Юлии, как только ты скажешь, моя госпожа.

Феба кивнула. Однако, вместо того чтобы чувствовать удовлетворение, она испытывала некую тревогу.

— Мне кажется, что Юлию просто преследуют трагедии, не дают ей покоя. Сначала Клавдий, потом она теряет ребенка, а теперь и своего второго мужа.

Хадасса опустила голову, вспомнив о ребенке Юлии, похороненном в саду.

— Наверное, я была недостаточно чуткой по отношению к Юлии, — сказала Феба и встала. Она пошла по дорожке в сад. Хадасса пошла за ней. Феба остановилась возле клумбы и провела пальцами по лепесткам цветов. Обернувшись к Хадассе, она улыбнулась. — Нам было хорошо вместе, Хадасса. Мы обе любим цветы, так ведь?

Когда Феба выпрямилась, улыбка исчезла с ее лица. Она подошла к ближайшей мраморной скамье и села.

— Болезнь твоего хозяина прогрессирует. Он изо всех сил пытается скрыть это от меня, но я это знаю. Иногда в его глазах видна такая боль… — Феба отвернулась, стараясь скрыть слезы. — Он столько лет был одержим своей работой. Я все время ревновала его, поскольку работа отнимала у него большую часть времени и мыслей. Казалось, работа значила для него гораздо больше, чем я и дети.

Феба взглянула на Хадассу и жестом пригласила ее сесть.

— Болезнь сильно изменила его. Он стал таким беспокойным. Как–то он сказал мне, что на самом деле все то, что он делал, не так важно, как ему казалось, и недолговечно. Все его дела, по сути, оказались напрасными. Единственные минуты, когда он обретает покой, — это минуты, когда ты поешь ему.