Анн Бренон - Нераскаявшаяся

Но я не особенно рисковала, описывая последние дни этой двадцатилетней девушки, которой навсегда останется Гильельма. Несмотря на то, что мы не располагаем ни ее показаниями, ни ее приговором, нам известно, что она никогда не вышла из Мура Каркассона. И никогда больше не появилась в Монтайю. Ее братья, Пейре и Жоан, были живы и давали показания перед инквизитором в 1324 году, но в списке живых узников Мура Каркассона из графства Фуа, составленном в 1312 году, ее уже нет. И нет ни ее брата Гийома, ни ее матери Азалаис. Без сомнения, они умерли в Муре. Описание последних дней Гильельмы и ее брата Гийома и всех этих ужасных вещей, которые с ними происходили, основаны на абсолютно точной информации о последних днях огромного количества узников Инквизиции, подобных им. Хочу заметить, что физические пытки применялись не очень часто, а именно тогда, когда инквизиторы считали нужным «заставить кого–то говорить», когда Инквизиция нуждалась в срочной информации — например, если им нужно было выяснить местопребывание какого–нибудь доброго человека, который был еще на свободе, и схватить его.

Зато нам очень точно известна судьба, вовлечение и конец остальных окружающих обоих романтических героев этой книги храбрых людей (выражение принадлежит Жану Дювернуа, который знает их лучше, чем кто–либо) — мученичество (поскольку только так можно назвать сознательный выбор страшной смерти) последних добрых людей, костер Пейре Бернье, вновь впавшего в ересь, сожжение трупа Жаметты, вечное заточение Бланши де Фергюс и бегство Гийома Фалькета. Нам известно также, что Пейре Маури, хороший пастух, свободно жил, бродя по зимним и летним пастбищам на протяжении десяти лет вместе с таким неоднозначным персонажем, как Гийом Белибаст…

Потому в этой книге есть всё самое главное: все эти слова, все эти речи, которые они произносили, и которые в большинстве случаев я просто переписала из показаний и свидетельств перед Инквизицией, из трактатов и ритуалов катаров и приговоров инквизиторов. Все эти слова, произносимые добрыми людьми — слова, за которые они были замучены; все эти приговоры, звучавшие на самом деле; и слова самой Гильельмы: «С ним — ни живой, ни мёртвой» или «Служить добрым христианам», которые передает ее брат Пейре. Все эти почтительные жесты, которыми приветствовали добрых людей; руки, которыми их обнимали, все эти склоненные головы, вся эта сожженная вера, все эти загубленные жизни.

Настоящие жизни. Не «книжные». Жизни, которым я изо всех сил, может даже слишком, пыталась придать бытие: лица, но также и физиономии, одежды, дома, города и деревни, картинки жизни… Я встречала этих людей, словно старых друзей, приходящих ко мне. Я ощущала их каким–то неописуемым образом, что неудивительно, если я столько лет «работала с ними». И я рискнула пойти еще дальше, благодаря Кристин, которая воодушевляла меня своей живой и искренней дружбой и разделила со мной почти все это путешествие вместе с Гильельмой и Бернатом, и безоговорочно разделила со мной все мои чувства. Кристин Дьюлафе, профессиональный археолог. Наверное, я никогда не сумею достаточно отблагодарить ее за решимость и участие. Это она открыла передо мной двери домов в Монтайю, в Рабастен, в Сен — Жан Л’Эрм, это она сосчитала горшки на всех полках и рисовала мне в красках тогдашних овец и баранов: это она показала мне средневековый Ларок д’Ольме, место, где проводились ярмарки, таверну. Это она показала мне пейзажи того времени, тогдашней Фергюс, Ла Гарде де Верфей, глняные домики Борна и Бельвез, старое кладбище перед бывшим фасадом кафедрального собора Тулузы, где произносились приговоры Бернарда Ги. Она видела местность лучше, чем та выглядит на моих картах де Кассини масштаба 1:25 000, и она проделала со мной всю эту работу. И намного больше. Без нее эта книга не имела бы плоти. Ни дерева, ни камня, ни ткани, ни шерсти, ни земли, ни хлеба, ни вина. Ни жизни. И, без сомнения, души. И я не могла не посвятить ей эту книгу.

Но я не могу также забыть и моих всегдашних подруг по ереси, которые поддерживали меня в моем вечном желании повернуть Историю лицом к человеку; этих университетских преподавательниц, склонявших меня «сжечь мосты» и не придавать больше никакого значения священной «научной объективности» историка: Беверли Кинзли из Гарварда, Даниэлу Мюллер из Утрехта, Ильву Хагман из Швеции, Анни Казенаве из Арьежа.

Я также хочу упомянуть Мишеля Жаса, моего друга и пастора, у которого я нескромно одолжила несколько строк его собственной проповеди на прошлое Рождество, для заключительных слов рождественской проповеди доброго человека Фелипа в Монтайю. Я знаю, что он не будет на меня сердиться.