Анатолий Мариенгоф - Роман без вранья. Мой век, мои друзья и подруги

Какой идиотизм!

Голова Адольфа Гитлера меня не интересует.

Вернувшись из эвакуации, Василий Иванович Качалов зашел ко мне в номер гостиницы «Москва»:

– По стихам, Толя, соскучился. Новенькие имеются?

– Имеются…

– Не почитаешь ли?

– С удовольствием.

По своей всегдашней манере он подпер ладонями гладко выбритые скулы. В тот день я бы не сказал, что они выутюжены горячим утюгом. Война, эвакуация, повторяющееся и повторяющееся воспаление легких – плохой утюг, плохой массаж лица.

Перед тем как заняться стихами, мы, разумеется, поговорили о наших победах на фронте.

Отлично понимая всю необходимость этой кровавой драмы, радуясь сокрушению мерзкого фашизма, я относился к существованию войны в моем веке с неиссякаемой ненавистью, кровно унаследованной от покойного отца. Вообще, невольно приглядываясь и прислушиваясь к себе, то и дело я замечал срывающиеся у меня с языка отцовские словечки, любимую его поговорку, его привычные жесты.

Это прекрасно, что ушедший человек продолжает удивительно жить в оставшемся на земле. Продолжает жить, скажем, в цвете глаз своего сына, а потом внука, в зализах на лбу, в сорок втором номере ботинок. И в мыслях, и в страстях, и во вкусе. И Бог ты мой, как грустно, если человек наперед знает, что ему не в ком жить после своего ухода. Я и врагу своему не пожелаю этого.

– Ну-с, товарищ стихотворец, начали.

Читаю:

– Следующее.

Читаю:

– Следующее.

– «Войне».

– Следующее!

– Следующее.

– Следующее.

– Неужели?

– Всенепременно.

– Следующее.

– Есть!

– Следующее.

Читаю:

– Следующее.

– Следующее.

– Не хватит ли?

– Читай и не разговаривай.

– Следующее, – приказывает величайший из стихолюбов.

После чего он вытащил из наружного кармана пиджака вечное перо, а из внутреннего – записную книжку в темно-синем переплете, перепоясанную резинкой.

– Диктуй.

– Все? Подряд?

– Конечно.

Я повиновался.

Он снял резинку, старательно записал стихи и сказал:

– Стало быть: «А ну – со смертью будем храбры…» Что ж, попробуем.

– Что попробуем?

– Да вот… быть храбрым с ней.

– Не дури, Вася.

Опять перепоясав резинкой книжку, он бережно ее спрятал.

– Представь, мой друг, я только сегодня узнал, что умер Шершеневич. Где-то у черта на куличках.

– В Барнауле, – подтвердил я. – Он туда эвакуировался из Москвы. Вместе с Камерным театром.

– Да. Таиров с Алисой его и похоронили.

– Почему «Таиров с Алисой»? Его хоронили все камерники.

Качалов повертел в пальцах вечное перо, как на сцене вертел карандаш, играя Ведущего в толстовском «Воскресении».

– Алиса сказала: «Бедный Дима ужасно не хотел умирать. Он очень любил жизнь».