Нелли Шульман - Вельяминовы. Время бури

Она отпила кофе:

– Аушвиц… Надо все сказать Элизе. Оттуда не возвращаются, она теперь вдова… – Эстер поняла, что и сама свободна:

– Не буду ей ничего больше говорить, ни о передатчике, ни о том, что Давид Гольдберга предал, и виновен в смерти ее родителей. Зачем? Надо ее в Арденны отправить, к Монаху. Но как его искать… – о бывшем муже Эстер не думала. Она, решительно, поднялась: «Так и сделаю».

Эстер застала Элизу на кухне, женщина делала пюре. Дети визжали во дворе, Гамен лаял:

– Я им тазик поставила… – на бледных щеках Элизы были видны следы слез, – воды налила, пусть побрызгаются… – она застыла, с деревянным пестиком в руке:

– Эстер… Что с Давидом? И почему… – Элиза помолчала, – почему гестаповцы в подвал пошли?

Эстер, невольно, прижала к себе локтем сумочку, с браунингом и кинжалом. Элиза заметила, как покраснели высокие, точеные скулы женщины:

– Дом обыскивали… – сухо сказала Эстер, – они все проверяют, так положено. Немцы аккуратны… – пестик упал в миску, пюре брызнуло на стол:

– Не лги мне! – свистящим шепотом отозвалась Элиза, схватив ее за руку.

– Немцы туда пошли потому, что знали, что стоит в подвале… – она заставила себя не класть руку на живот, – иначе бы они и не спустились вниз… – ночью, ворочаясь на старом диване, слыша из соседней комнаты спокойное дыхание детей, Элиза вспоминала мертвенные, синие губы матери, ее последний вздох:

– Беги… – Элиза приподнялась, – почему мама велела мне бежать? Кто-то спускался в подвал, за вином к обеду. Я видела бутылки, на стойке. Мама туда не ходила, лестница крутая, ей тяжело было. Давид? Но если он ходил, он мог видеть месье Эмиля. Откуда немцы узнали, что месье Эмиля папа и мама в подвале прятали? – сердце лихорадочно забилось. Велев себе успокоиться, Элиза заснула тяжелым, неспокойным сном. Губы шевелились: «Беги, беги…»

Эстер смотрела в большие, серо-голубые, немного припухшие глаза:

– Расскажи мне все, – потребовала Элиза, – я его жена, мать его ребенка. Я должна знать, Эстер… – пюре засыхало на столе. Эстер, затягиваясь сигаретой, отхлебывала из чашки с кофе. Окно кухни выходило на задний дворик. По соседству перекликались куры, над каналом реяли чайки. Издалека слышался звон колоколов.

Эстер не стала скрывать, что Аушвиц, один из новых лагерей, в Польше. Она сказала Элизе, что Давид вряд ли оттуда вернется, сказала, что, скорее всего, немцы хотят использовать профессора Кардозо для работы в медицинском блоке:

– Он может отказаться… – торопливо добавила Эстер, поняв, что надеется на такое, – но тогда его расстреляют… – Элиза молчала. За окном слышались веселые голоса мальчишек, смех Маргариты. Элиза покусала сухие губы:

– В Маньчжурии он часто уезжал. Говорил, что в экспедиции. Он не откажется, – горько завершила женщина. Эстер призналась, что Гольдберг видел Давида в подвале замка, и что Давид, наверное, случайно, нашел передатчик:

– Он, должно быть, сказал, что я его оставила… – длинные пальцы ткнули сигаретой в пепельницу, безжалостно смяв окурок, – меня сейчас будут не только в Голландии разыскивать, но и в Бельгии, с Францией. Мне надо покинуть город, как можно быстрее. И вам тоже… – добавила Эстер. Элиза сжала пальцы, короткие ногти даже посинели: «Месье Эмиль… Он жив?».

В ее волосах играл огонь заката, она взяла жакет, со спинки стула.

Эстер вздохнула:

– Если я ничего не скрываю… – она кивнула: «Жив».

Элиза попыталась улыбнуться: «Хорошо». Она оглянулась, будто искала что-то. Женщина положила руку на простой крестик, на белой шее, в расстегнутом воротнике блузки:

– Пюре готово, только подогреть надо. Одежду я погладила… – Эстер испугалась, что женщина сейчас потеряет сознание. Элиза смертно побледнела:

– Я скоро вернусь… – Элиза взяла сумочку, – скоро… – Эстер выскочила в переднюю: «Куда ты?».

– В церковь… – услышала она из-за двери. Эстер высунулась в окно гостиной, но Элиза, быстро, завернула за угол переулка. Намочив тряпку, Эстер принялась оттирать брызги пюре, со стола. Пора было кормить детей.

Католическая церковь Девы Марии Розарии не пострадала при налете люфтваффе на Роттердам. В тихой воде канала отражался бежевый, готический шпиль. Вечер выдался ясный, размеренно бил колокол, из высоких дверей тянуло ладаном. Служба закончилась, доминиканцы убирали в притворах. Монах, с метлой, косился на хорошенькую, хрупкую девушку, в простом костюме, с золотистым, пышным узлом волос.