Нелли Шульман - Вельяминовы. Время бури. Книга вторая. Часть девятая

– Я уйду. Еще немного денег заработаю, и уйду. После войны навещу вас, в Израиле… – он пьяно покачнулся:

– Посидим, как в Праге сидели, как здесь, в Кракове… – они с Блау пристроили над костром жестяную кружку, из вещевого мешка.

Конрад грел руки над дымком, кофе закипал. Авраам курил, глядя на огонь:

– Вокруг Треблинки мы никого не нашли. И о Кардозо никто не слышал… – в самом Аушвице им появляться было опасно, лагерем управляли русские:

– Но, хотя бы, мы теперь знаем, где мальчишки… – едва ступив в переднюю архиепископского дворца, Авраам увидел знакомое лицо. После ранения, его память стала еще лучше, но какие-то вещи, все равно, упорно не возвращались:

– Я совершенно не помню, что мне комендант Аушвица говорил, на исповеди. Хотя понятно, что… – молодой послушник, Кароль Войтыла, его не узнал. Представившись своим настоящим именем, Авраам попросил аудиенции у архиепископа:

– Там все и выяснилось… – они с Блау передавали друг другу кружку, – мальчишки в Требнице. То есть были там, три года назад… – в Требниц пока пробраться было невозможно. Городок находился рядом с Бреслау, за линией фронта:

– Эстер все равно никуда не поедет, пока мальчики при ней не окажутся, – понял Авраам, – и новый малыш должен окрепнуть. Подождем конца войны, уже скоро. Нам еще две сотни людей из отряда в Израиль надо вывезти… – впереди их ждала дорога на юг, хорошо знакомая Аврааму, через Будапешт и Салоники:

– Или на Стамбул пойдем, – он пока не решил, – тамошних евреев никто не трогал. Знакомства в общине у меня есть, нам помогут… – Конрад, будто очнувшись, провел рукой по гладко выбритым щекам. Прежде чем спуститься с гор, они избавились от бород.

– Авраам… – Копыто пошевелил доски в костре, – в Треблинке, ничего нет… – летом, после уничтожения лагеря, немцы распахали поля, засеяв их травой:

– Только снег, Авраам… – темные глаза Блау взглянули на него, – это не как в Аушвице. В Треблинке ничего не осталось, от людей… – доктор Судаков, насадив хлеб на нож, обжаривал куски над костром:

– Осталось, – тихо отозвался Авраам, – кости и пепел, во рвах. И дым… – он указал на костер, – дым в небе. Но поэтому мы и воюем, Конрад, поэтому спасаем евреев. Чтобы возродить наш народ… – Блау прикурил от головни:

– Когда мы вернемся в горы, Циона, должно быть… – он не хотел, даже про себя, произносить это слово, – в общем, она станет такая, как была раньше. И очень хорошо. Я не хочу видеть, это. Потом, конечно, придется, и мне, и Ционе, но мы в кибуце не станем селиться. Обоснуемся в Тель-Авиве, город мне по душе. И вообще, у нее в следующем году мой ребенок появится, потом еще один, и еще… Она забудет об этом… – Блау поднял голову:

– После войны у нас будет много детей, Авраам… – он, неожиданно, нежно улыбнулся.

Доктор Судаков пристроил на кусок хлеба ломоть заледенелого сала:

– До конца войны еще дожить надо, Копыто, – он посмотрел на темнеющее, вечернее небо, – и неизвестно, что потом случится… – на востоке поднималась далекая, льдистая луна. Ветер швырнул в амбар мелкий, колючий снег. Авраам, поднявшись, захлопнул дверь.

Деревня Барвинек, граница Польши и Словакии

Приоткрыв заслонку беленой печи, Эстер, ловко вытащила глиняный горшок. В комнате уютно запахло кашей, щеки женщины раскраснелись от огня. На стенах висели местные тканые ковры, кровать покрыли вышитым одеялом. За маленьким окном, с кружевными занавесками, утреннее солнце освещало заснеженный садик, с покосившейся, деревянной оградой. К калитке вела протоптанная тропинка, на кольях забора устроился серый, с красной грудкой снегирь:

– Сейчас мы тебе масла в кашу положим… – Эстер потянулась за трофейной, жестяной бутылкой, с рисунком оливы и надписью на испанском языке, – сахаром посыплем… – на пакете сахара стояла печать вермахта:

– Хлеб свежий, сыр здесь свой, и видишь… – она отрезала Ционе хороший ломоть хлеба, – пригодился джем, что мы варили… – осенью Эстер оставила у хозяйки Ционы ворованные с немецких складов продукты. В саду созревали яблоки, Эстер и Циона закатали несколько банок варенья:

– Вкусное получилось… – облизав ложку, Эстер мимолетно вспомнила свою диету, в Амстердаме

– Развод, лучшая диета, – она усмехнулась, – а самая лучшая диета, партизанская война, одновременно с немцами и русскими… – Эстер забыла, когда взвешивалась, но думала, что сейчас в ней вряд ли больше пятидесяти килограмм:

– Мы с Ционой одного роста, за метр семьдесят, – девушка склонилась над раскроенной распашонкой, – она немного прибавила, не больше шести-семи килограмм. Девочка изящная родится. Хотя Циона высокая, и он тоже… – Эстер напомнила себе: