Николай Казанцев - Против течения. Том 1

– Ну, видно, с тобой не сговоришься, спать уж, видно, лучше, – сказал боярин.

Боярыня ударила палочкой в серебряную дощечку. Это изобретение Запада начало прививаться и в России. Боярич Александр прислал две такие дощечки отцу и матери, и они им понравились. На зов вошла сенная девушка, которая сидела в соседней горнице, на случай если позовет боярыня.

Девушка задула стоящую на столе около кровати свечу и ушла из комнаты; но боярыня долго еще не спала.

– Вот что, Сергей Федорыч, – сказала она, – надо бы женить Сашку, он бы охотнее дома стал жить.

– Что ж, я бы тоже не прочь, только по его желанию, а принуждать я его не хочу.

– Что ж, стало, он из воли родительской вышел? – возмутилась боярыня. – Хоть и учился он в чужих краях, а из воли родительской выходить не должен. На ком женить – отец с матерью лучше знают; ты много воли ему даешь, Сергей Федорович.

– Все не то ты толкуешь, Прасковья, – отвечал боярин. – Конечно, воля родителей, и я тоже говорю, и делаю так. Не буду я спрашивать дочерей, хотят или не хотят они идти за жениха, какой будет сватать – это дело наше; не буду спрашивать и Степана: оттого что они еще молоды, глупы, и мы опытнее их; но Александр – другое дело, он не ребенок и сам учился больше моего и, надо правду сказать, поумнее нас с тобой, и нам неволить его не приходится.

– Ну, так Степку женим?

– Молод еще.

– Видно, мне не видать и внучков, – жаловалась боярыня. – Чего еще надо: и большак приехал, любого сына жени, а ты не хочешь: один молод, другой стар. А и невесту-то не искать. Вот боярыни Шихобаловой дочь, одна дочь и рядной записи хоть не пиши: все ее будет и рода знатного!

– Перестань, Прасковья, – сказал боярин, и боярыня умолкла.

Вся Артамоновка погрузилась в крепкий сон. По случаю позднего успокоения все проспали поутру обычный час, даже холопы проспали лишний час, потому что боярин весел и, стало, браниться не станет.

Поутру служащий в доме Артамонова холоп Данилка, родной брат приезжего холопа боярича, Ивана, сидел с ним на крыльце боярских хором и разговаривал о бояриче и о дальних сторонах, из которых возвратился Иван.

– Наш боярич, – говорил Иван, – все такой же смиренник, еще даже лучше стал, словом тебя не обидит, разве только дураком назовет да пристыдит тебя. А умный какой – страсть, все знает, и по-польскому и по-немецкому. А дорогой-то едет, все примечает да в книжку записывает – слышь, боярину Матвееву эту книжку-то послать хочет. Ну и к церкви Божьей прилежание имеет. Не знай, в кого он такой уродился. Ну а меньшой-то боярич, каков стал?

– И, беда. Так-то ничего, кажись, добрый, только бранится и дерется страсть: в боярыню пошел. Ну, коли угодишь ему чем насчет сенных или другого чего прочего потрафишь – скажет так ласково и подарок даст, а не протрафишь ему – всю рожу своими руками изобьет. Чего сделаешь? – жаловаться боязно.

– Ну а старый-то боярин все такой же?

– Все так же, больше криком берет. Нет, у нас еще жить можно, а вот у князя – страсть.

– Што, плохо?

– Оно так-то, пожалуй, лучше нашего: водки пей, что хочешь, и обряжает хорошо; только уж берегись. Хуже всего, что часто так, зря, без дела бьет. И больно бьет: кошками [23] Кошки – кисть веревок, концы. сечет. Сегодня наградил, а завтра все отнимет. Жен отнимает от мужей: молчат, а то запорит…

– Ну, теперь достанется сенным, – с пошлой улыбкой добавил Данилка, – допрежь один боярич был, а теперь двое.

– И, нет, брат, – отвечал Иван, – прежде-то он смолоду смирен на эти дела был, а теперь, вот года три будет, и смотреть не хочет, а какие красавицы были на Украине.

– Что же это?

– Бог ведает, а мне невдомек, только вот третий год пошел, как произошла в нем перемена большая. Он и прежде смирен был, но все же ину пору развеселится, а теперь ходит грустный такой, индо жаль его.

– Разве хворает?

– Нет, здоров, только грустит о чем-то. Ничего не говорит. Наше дело холопское, разве скажет, чего у него на сердце.

– Ну а у вас чего нового на Волге? – спросил Иван брата.

– Мало ли чего! В Жигулях неспокойно, всё разбойники; да еще в запрошлом году Стенька какой-то Яик взял да воеводу тамошнего повесил. Тут пошла передряга, рать хотели собирать, да, слышь, Стенька-то ушел в Хвалынское море.

– Ну, я об этом еще не слыхал хорошенько-то, – сказал Иван. – Вон оно что – воеводу повесил… – повторил он вполголоса.

– После того, – продолжал Данила, – пошел в народе нехороший слух: слышь, Стенька рать набирает, бояр всех порешить хочет и волю всем даст. Наших человека четыре из крестьян бежали. У князя из дворни кой-кто утек. У боярыни Шихобалихи тоже много бежали. Ее сенная Дуняшка, вот близко год будет, как убежала, и отыскать не могут.