Действительно, приблизительно так размышлял и Дарий Глебович, мысленно ощупывая себя, как ощупывают люди зарубцевавшиеся раны, и не находя больше болевых точек. Он прикрывал глаза и благодарил Бога, что этот стержень, так долго режущий его изнутри, терзающий дух и волю, наконец извлечен из него милостивой рукой Всевышнего. Как приятно, как свободно теперь ему дышится!
— Я представляю, как тут опасно ходить зимой, когда все сковывает мороз, — отвлекаясь от своих дум, сказал Дарий Глебович. — Скользко, наверное, неописуемо. Посмотри, какие тут рытвины от этих ручьев. Основное разрушение производит большая скорость течения. Запомни это, друг мой.
— Ну и масса воды тоже? — откликнулся точно так же задумавшийся его сын.
— Конечно, и масса, — согласился отец.
— Неужели тут бывают морозы? — удивился Гордей. — Это же такой далекий от севера юг?
— Все верно, голубчик. Но тут — высокие горы с ледниками. Гляди, здесь даже летом холодно, едва исчезает солнечный свет.
— Это да… — согласился мальчишка.
Разговоры кое–как отвлекали их от созерцания этого мрачного, не понравившегося города. Никакой эмоциональной отзывчивости не вызывала его старина, никакого представления об истории не несли его бессистемно нагроможденные убогие и как–нибудь возведенные лачуги восточного типа и его виды.
Здесь все было плохо: даже торговля шла вяло, и людей на улицах было меньше…
И путники с облегчением вздохнули, когда Ереван остался позади.
— Отец! — сумасшедшим голосом закричал Гордей. — Отец! Это Пушкин! Вон он, спешился и присел на валун! — указывал куда–то влево от дороги Гордей, которого сразу же начала бить нервная дрожь.
Просто счастье, что отец Гордея был именно лекарем. Поэтому он не поддался на провокацию, не оглянулся в сторону, куда указывал сын, и не поднял крик следом, а внимательнее присмотрелся к нему. Спокойным жестом взял за руку, нащупал пульс… Потом губами прикоснулся к челу. Нет, сердцебиения не было, жара не было — сын был здоров. А меж тем он продолжал кричать:
— Дайте лошадь! Отец, прочь с телеги! Помчали к нему!
Не ожидая дополнительных распоряжений, перепуганный и ничего не понимающий Василий Григорьевич, взявший на себя иные дорожные обязанности, подвел к ним лошадей, которые сейчас шли свободными, отдыхая от седоков. Но делать им было нечего, пришлось опять подставлять спины под них.
Уже вскакивая на коня, Дарий Глебович глянул налево и заметил сидящего на валуне человека, характерная посадка головы которого, разворот плеч, застывшая линия рук и профиль указывали: да, это был Пушкин Александр Сергеевич, собственной персоной и в полной яви. Он был в накидке, предохраняющей от переменчивой горной погоды, и в кепке с козырьком, тень от которого надежно закрывала глаза от солнечного блеска. Расстояния между ними было с треть версты, но ошибка исключалась. Конь его, зашедший за валун и щиплющий траву чуть пониже по склону, был скрыт от глаз, если смотреть со стороны дороги. Дарий Глебович крикнул Зуеву остановить обоз и вслед за сыном помчался вперед. Дорога шла под легкий уклон, лошади бежали споро.
Подскочив ближе, Гордей буквально скатился на землю, но тут же и остановился, не решаясь приблизиться к своему божеству, не зная, какие слова для этого избрать.
— Вы? — узнав его, Александр Сергеевич поднялся с камня. — И вы, конечно! — поднял он взгляд на подскочившего следом Дария Глебовича.
Дарий Глебович был более решительным. Не замедляя шаг, он приблизился к Пушкину и как ребенка обнял за плечи:
— Почему вы здесь? С кем вы, дорогой Александр Сергеевич? — и тут отец и сын заметили, что поэт плачет, указывая рукой куда–то за их спины.
— Человек мой со вьючными лошадьми от меня отстал.
Но отставший слуга, везущий поклажу Пушкина, скоро появился и господа Диляковы немного успокоились. Растроганный Дарий Глебович прижал поэта к груди успокаивающим жестом.
— Ну–ну, друг мой, вы же величайший поэт… Что это, право?
— Грибоедов… — произнес Пушкин и снова навзрыд заплакал.
Он вынул откуда–то платок и начал вытирать им глаза, вовсе не пытаясь остановить слезы. «Так надо, — думал при этом Гордей. — Пусть поплачет».
Сбивчиво, с паузами и всхлипами рассказал Пушкин о только что встреченной арбе, везущей на родину тело Грибоедова.
— Обыкновенная арба, устеленная белой тканью, а на ней обитый черным плисом гроб погибшего, — рассказывал он. — Волы шагали тяжело, с усталостью. Впереди их вел в поводу один грузин, а за телегой шли еще двое. И все.
Читать дальше