Анна Всеволодова - Воспоминания Дитрихманна. «В сем умереть готов». Письма Джона Белла, шотландца, исполняющего должность врача при русском посольстве в Персию, прежде неизданные (сборник)

Заботясь, чтобы Прасковья Гавриловна как можно долее проводила времени вне дома, который и на здорового человека, мог нагнать тоску, я старался приучить ее к верховой езде. Занятия эти давались с большим трудом, потому что трусливость очень мешала Прасковье Гавриловне, но терпением и настойчивостью я принудил ее ежедневно проезжать на старенькой и смирной лошадке несколько верст. Напрасно проносился я мимо пугливой наездницы на норовистом своем коне, ни уговоры, ни собственный пример не могли принудить Прасковью Гавриловну перейти на рысь. С суеверным ужасом глядела она на моего огромного коня, боясь даже приблизиться к нему, и умоляла о том же Марьюшку, которая несмотря на неуклюжесть и хромоту ловко и быстро освоилась со своею лошадкой и скакала на ней целыми днями.

Я заметил зависимость между состоянием здоровья Прасковьи Гавриловны и ее дочери. Нездоровье последней терзало ее мать гораздо сильнее, чем ее самое, и я принял все возможные меры к лечению Марьюшки. Собственноручно смастерил я для девочки некое подобие жесткого чулка из гладко обструганных досочек, натирал ее больную ногу разогретым муравьиным соком каждый вечер докрасна, после чего тотчас заключал ее в этот чулок на всю ночь. Мне и матери процедура эта стоила большого труда, потому что пациентка была с норовом и не вдруг позволяла себя лечить.

Наконец увидал я с торжеством первые признаки перелома в ходе болезни. Лихорадочный блеск в глазах Прасковьи Гавриловны сменился покойным выражением, кашель все реже ее терзал. Мне было очень досадно, что никто в доме не выражал радости о здоровье хозяйки, которую я объявил вне опасности, и не изъявлял мне никакой благодарности.

Я должен был увериться, что успех мой не кратковременная удача и подготовить Прасковью Гавриловну к предстоящей зиме, сколько это было в силах человеческих.

Поэтому, видя несомненное облегчение от болезни, приготовился я дать Прасковье Гавриловне решающее средство. Оно составлено было из настоянных личинок домашних мотыльков, поедающих обыкновенно наши сукна и меха. Во всю жизнь я не мог без сожаления примириться с истреблением этих полезнейших насекомых, хотя необходимом, но бесчеловечным и жестоким по отношению к тварям, детеныши коих нередко спасали больного от смерти или отдаляли оную на более или менее продолжительный срок.

Я уже говорил, что свел знакомство с двумя нашими соседями, один из которых был морским офицером. Вторым, нередко гостившим у нас соседом был мелкопоместный дворянин Анищев, молодой человек несколькими годами младше меня. Сначала я был очень обрадован знакомству с ним и предполагал, что наша дружба умерит скуку постылого Бугурасова, но скоро убедился, что Анищев скорее подходит в товарищи Марьюшке, чем мне. Интересы молодого дворянина не простирались далее травли русаков, а познания ограничивались здравыми рассуждениями о достоинстве жеребца. Эти двое гостей, если не считать семейства Ефрема Трофимовича, и составляли все мое общество. За обедом старался я развлечься приятными разговорами, а также недавно начатою мной забавой ухаживания за Прасковьей Гавриловной. Подражая придворным, у которых имел я счастливый талант перенять очень многое, я выдумывал такие тонкие способы намекать своей даме о моих нежных чувствах, что ни Анищев, ни Ефрем Трофимович совершенно ничего не примечали. Бедная Прасковья Гавриловна не умела ответить на мои любезности ни шутливым гневом, ни шутливой благосклонностью, принимала их всерьез и по обыкновению своему пугалась. Замешательством ее забавляясь, я смеялся до слез, к недоумению прочих сотрапезников. Старый офицер видел отлично мои маневры и не раз с явным неодобрением смотрел в мою сторону.

Однажды, когда мы по уходе дам, остались за столом вдвоем, чтобы по вывезенному из Англии обычаю распить початую бутылку, он произнес с важностью:

– Я давно собирался попотчивать вас одной историей. Не желаете ли вы выслушать ее теперь?

– Ваши рассказы сделают мне всегдашнее удовольствие, – отвечал я и приготовился слушать.

Я нисколько не льстил своему гостю этим замечанием, ибо в отличии от огромного большинства старых вояк, мой сосед не увлекался ни рассуждениями о тактике военных приготовлений, ни преувеличенными россказнями о кровавых баталиях. С неизменным своим тактом, он всегда помнил, что собеседник его не является участником подобных событий, подробности которых ему могут быть весьма скучны. Со своей стороны, я очень ценил это свидетельство любезности моего друга и платил ему тем же – то есть избегал утомлять его чрезмерным посвящением в секреты моего искусства.