Анна Всеволодова - Воспоминания Дитрихманна. «В сем умереть готов». Письма Джона Белла, шотландца, исполняющего должность врача при русском посольстве в Персию, прежде неизданные (сборник)

«Я поклонился и вышел, – рассказывал мой друг, – ветер свирепствовал уже со всей силою, вершина острова – вулкан Тейде совершенно скрылся из виду за несущимися навстречу валами воды и обрывками низких туч. Сделав несколько шагов, я натолкнулся на Уолтера.

– Прошу прощения, сэр, – сказал он, притрагиваясь к шляпе, – я тут поджидал капитана, только теперь его лодке ни за что не отойти от берега.

– К дьяволу тебя и твоего капитана! – отвечал я.

Он с удивлением заглянул мне в лицо и посторонился.

Подштюрману приказано было сниматься с якоря и отвести корабль дальше от берега. Это стало первым испытанием для него, ибо он был недавно произведенным из мичманов, и кораблю нашему едва не проломило киль, брошенным на мель якорем. Снова должны мы были менять паруса и трогаться с места. Массы воздуха сталкиваясь и разрываясь, визжали как тысячи злобных демонов, но не могли заглушить адские голоса дьяволов, поднявших бурю в моей душе. Взрывы волн ежеминутно окатывали нас ледяными ручьями, заставляя бороться за правильность выполнения всякой команды. Море свирепствовало всю ночь, людей не хватало, потому что несколько человек Уорента были взяты капитаном, и их пришлось заменять. Мичман Куракин был сброшен волною за борт, но благодарение Богу, нам удалось его спасти. Когда другой офицер пришел сменить меня, я едва держался на ногах, едва добрался до своей койки. Тут обнаружил я, что не в силах стащить мокрый мундир, даже подкрепить себя глотком воды. Жестокая лихорадка заставила меня слечь и три дня провести в бреду, без сна и пищи. Но молодой организм взял верх над недугом. Постепенно стал я приходить в себя и отличать день от ночи, а фантастические видения от реальности. Доктор, всегда ко мне благоволивший и очень огорченный моим плачевным положением, искренне был рад торжеству своего искусства. День очевидного моего облегчения от болезни он отпраздновал бутылкой превосходного вина, которым и меня угощал весьма щедро, приправляя это укрепляющее средство рассказами обо всем, что происходило на корабле с момента моей болезни.

Море улеглось, и капитан вернулся в тот же день как я слег. Четвертые сутки двигались мы прежним курсом. Между прочим, доктор с веселым видом, сообщил мне, что хотел бы иметь удовольствие поздравить меня не только с выздоровлением, но и с отличием по службе, но не может. Дело обстояло следующим образом. Капитан должен был представить в адмиралтейство список людей, представляемых к наградам и званиям, в котором стояло и мои имя. Однако последнее оказалось вычеркнутым, что, разумеется не могло остаться неизвестным старшим офицерам и леди N. Разговор происходил за обедом, и леди N выразила изумление по поводу того, что болезнь может послужить причиной отказа в подобающей чести достойному офицеру.

– Клянусь, сударыня, – отвечал капитан, – я достаточно уже наслышан о достоинствах и чести этого иностранца, чтобы судить о них здраво.

– Каков бы ни был ваш суд, сэр, – возразила леди N, этому иностранцу вы обязаны тем, что нашли ваше семейство, команду и корабль в том же состоянии, в каком их оставили.

При этих словах я внимательно взглянул в лицо рассказчика, стараясь понять полагает ли доктор, что последствия непогоды могли быть столь разрушительны, или видит в словах леди N намек на иные опасности, которые могли подстерегать ее супруга. Некоторые офицеры вслед за командором Беленсдорфом поддержали ходатайство леди N, но без успеха. Доктор принялся было называть имена тех, кто не оказал мне той же любезности.

– Прошу вас, сэр, прекратим этот разговор, – остановил я его, – и так, полагаю, что услыхал слишком много. С меня вполне довольно известия, что капитан не доволен моей службой. Если вы откроете мне имена других моих недоброжелателей, я не смогу любить их так искренно, как должно.

– Вы требуете от себя слишком многого, – возразил доктор с неподдельным удивлением глядя на меня.

– Скажите, сэр, – проговорил я, решаясь задать вопрос давно меня беспокоивший и вертевшийся на языке, – не произносил ли я в бреду каких-нибудь слов, которые разумнее было бы не говорить? В случае, если ваш ответ будет утвердительным, я хочу просить вас отнестись к этим словам как должно – то есть как к бреду больного, не имеющего под собой никакой реальной почвы, и поскорее их позабыть.

– Не беспокойтесь, мой мальчик, – отвечал доктор, ласково потрепав меня по плечу, – вы не произнесли ничего лишнего. Кроме того, по-моему глубокому убеждению, вы принадлежите к тому типу людей, которые тайну, если таковая имеется, они не выдают ни под пыткой, ни в бреду.