Анатолий Лабунский - Смерч

– Скоро ты не только волками, зайцами пахать будешь. Разорят ляхи твой маеток, потом Максимов спалят, за ней Богуна… А ты будешь пахать… Пахарь! Значит, так, у каждого из нас найдётся пять-шесть десятков добрых казаков. По дороге на Низ ещё поднимем народ. Но главные наши силы – это реестровые казаки. Думаете, им в коронном войске сладко? Ты спроси, когда им в последний раз выплачивали обещанную зарплату. И не в ней дело! Ляхи уже сами понимают, что довели нас до края. Раньше сколько было реестровых казаков? Сорок тысяч. А сейчас? Двенадцать… Раньше я был главным писарем Войска Запорожского, а сейчас? Сотник… И выше сотника сейчас ни один казак уже не поднимется. А почему? Да потому, что боятся нас ляхи. Боятся! Не зря ведь после того как гетман Сулима разрушил Кодак, ляхи крепость снова восстановили – затем, чтобы «за пороги живой души не пускать»! Боятся они нас! Боятся, что снова на Запорожье вольная Сечь будет. А реестровые… ну что ж, не один день я рука об руку с казаками воевал. И с вольными, и с реестровыми. И я вам, хлопцы, так скажу: ни секунды не сомневаюсь, что как только мы появимся на Порогах, вся Сечь будет наша.

– Мне тоже сдаётся, что реестровые против нас не пойдут, – Максим Кривонос с хрустом расправил плечи, влево, вправо повертел головой, от чего в его бычьей шее тоже что-то хрустнуло. – Чую я, что бунтовать будем не шутейно. Только есть одна закавыка, батько… Испокон веку казак воевал в пешем строю, а у ляхов большая часть войска – кавалерия. И лёгкая, и тяжёлая… Пешкодралом мы много не навоюем. Так что надо думать.

Богдан, низко склонив голову, слушал своего соратника. Видно было, что казачий полковник вслух произнёс мысль, которая давно угнетала его. Наконец, стряхнув с себя состояние задумчивости, Богдан выпрямил спину.

– Думаю, Максим, думаю… Только скажите мне, братья, неужели зря каждый из нас большую часть своей жизни воевал? То-то и оно… Будет у нас и кавалерия, будут и гарматы [8] Гарматы ( укр .) – пушки. . Будут! Стоит только начать.

– Ну что, батько, – Мартын выколотил о высокий каблук своего сапога давно потухшую трубку и встал. – Думаю, пришла пора возвернуть казацкие права всем, кто был их лишён. Обещаем?

– Обещаем…

Четыреста вёрст до Запорожья стали для Богдана дорогой дум, злобы и горечи. Несправедливость, откровенное презрение, унижение, которого он не испытывал даже в турецком плену, выжигало всё внутри. Сердце отказывалось мириться с происходящим, воспалённое сознание рисовало мрачные картины беспощадной мести. Фантастические планы возмездия, сменяя друг друга, требовали сиюминутного воплощения.

По пути к Сечи отряд беглого чигиринского сотника лихими наскоками уничтожил десятки фольварков [9] Фольварк ( польск .) – помещичье хозяйство. , сжигая усадьбы, разгоняя скот, разоряя посевы. Каждый из них напоминал Богдану его спаплюженный [10] Спаплюженный ( укр .) – осквернённый. хутор.

– Батько, – шестнадцатилетний сын Тимошка после каждого налёта хмелел от восторга. – Поглянь! Да ведь у нас уже целое войско!

Сын взрослел на глазах. Невысокий, кряжистый, в плотно облегающей грудь кольчужке, он как влитой сидел в седле. Парень радовал пожилого казака, оставаясь единственным лучом света в его душе.

Мрачный Богдан оглянул свое «войско».

Да… Их было уже много, однако в большинстве своём это была злая, но ничтожная в военном смысле толпа.

Крестьянский бунт. В. Верещагин.

После каждого разорённого фольварка к отряду, оседлав лошадей из разграбленных хозяйских конюшен и напялив на себя лучшие хозяйские камзолы, присоединялись десятки обездоленных холопов, которым уже нечего было терять.

На Запорожье Богдан Хмельницкий пришел с пёстрым, но боевитым, настроенным на бескомпромиссную борьбу войском. Он заслуженно чувствовал себя полководцем. Военная наука, которую он когда-то постигал под крылом атамана Петра Сагайдачного и польского коронного гетмана Конецпольского, оказалась Хмельницкому как нельзя кстати. Кровавый след, тянущийся за ним от самого Чигирина, бывшего сотника не смущал. Наоборот, вид крови, визг убегающей жертвы, зарево горящих усадеб позади наполняли его ощущением силы, порождали в душе чувство превосходства и неоспоримой правоты.

…Оранжевый шар, медленно опускаясь всё ниже, повис над рекой. Апельсиново-персиковая дорожка прибежала по зеркальной глади Днепра прямо к ногам сидящего на прибрежном валуне Богдана, словно приглашая его пройтись по ней за уходящим на ночной покой усталым солнцем. Небо за угасающим светилом горело тёмно-розовым заревом, словно там, далеко за горизонтом, полыхал пожар, подсвечивая снизу уходящую куда-то далеко в сторону гряду облаков. Ближе к горизонту днепровская вода светилась изнутри тем же розовым огнём.