Юлия Гнатюк - Игорь. Корень Рода

Едва они приблизились, как дверь открылась, и из неё выскользнула неясная тень, которая при приближении света приняла очертания женской стати. Гроза и без того шёл на непривычно слабых ногах, гулкое биение сердца отдавалось в ушах так, что он почти не слышал ни звука шагов, ни скрипа открывающихся дверей. Когда же впереди возник женский образ, то он и вовсе оглох. Хорь с факелом отошёл вглубь большого зала, зорко следя вокруг, а младший брат Грозы, подняв опрокинутый низкий резной столик из чёрного дерева, поставил на него хорос и тоже отошёл, чтобы не мешать. Однако не ушёл совсем – правила Востока не позволяли оставлять женщину наедине с мужчиной, даже если это был собственный брат.

Ошалевший от нежданных событий Гроза смотрел на стоящую перед ним женщину, прикрывающую по местным обычаям низ лика перед незнакомым мужчиной, очи её были заплаканы, в них он узрел боль, тревогу и страх, – чувства, которые он изо дня в день видел в очах многих местных жителей. Огонь светильника подрагивал, потому что Калинка распахнул одно из многих окон с затейливым узором, и ночной мягкий поток воздуха с моря заставлял хорос трепетать. Оттого лик Звениславы – Гульсарии то резко высвечивался, то как бы отступал в темноту, и черты его становились почти неразличимы.

Это была совсем не та юная девица Звенислава, а настоящая восточная женщина зрелого возраста в тёмном одеянии и светлом платке, покрывающем голову и шею. На груди поблёскивало ожерелье. И только иногда в каком-то повороте головы или движении плеч можно было уловить нечто знакомое, давно позабытое. Она заговорила, Гроза не понял о чём, и не заметил её чужого выговора, он только услышал в этой речи родные нотки, пробивающиеся издалека, как колокольчик заблудившегося ягнёнка средь шума бури. В ушах отчаянного изведывателя зашумело, будто в них хлынули морские волны, он как бы утонул в этом шуме и уже не мог отделить, где прошлое, а где настоящее. Эта незнакомая женщина и та юная тринадцатилетняя Звенислава, они как-то присутствовали одновременно, да что они, он сам, Гроза, был сейчас пятнадцатилетним юнцом и одновременно нынешним усталым от долгой и трудной жизни воином. – Да, она совсем другая, совсем изменилась! – С удивлением и горечью думал он, и тут же сердито обрывал себя: а ты разве не изменился? Ты-то среди своих живёшь и сражаешься, а она одна в чужом краю, среди чужих людей, в тяжкой неволе, как его гордая Звениславушка могла такое выдержать? – И снова сердце его билось с большими перебоями, и в очах темнело. Где начинается явь, а где тени прошлого, сейчас было не разобрать. Они глядели друг на друга, не узнавая и узнавая, что-то сбивчиво говоря и не слыша ни своего голоса, ни ответа, и в то же время необычайно остро ощущая друг друга. Все сорок с лишком лет вложились в этот полуразговор, полувоспоминание, полубред или ещё что-то, чему даже нет названия.

Наконец, он с великим трудом совладал с собой и услышал её слова, которые ещё больнее резанули его кровоточащую душу.

– Ты едва не убил моего сына, Гроза. Только что рассказал мне, что отомстил тому хазарину, который украл меня и продал в рабство, но сам теперь пришёл на чужую землю так же, как тот хазарин, чтобы убивать и грабить чужие дома. Камил…Калинка, – тут же поправилась Гульсария-Звенислава, – он заботился о моём мальчике с самого рождения и всегда был рядом. Сегодня он защищал его с мечом в руках, а твои люди едва не убили обоих. Твои воины вытащили из перин спящих жён моего сына и сейчас, наверное, насилуют их. Зачем ты пришёл к нам? – Она отвернулась и зарыдала, более не в силах удерживать себя.

Вмиг осунувшийся и ещё больше постаревший сотник стоял, словно пригвождённый к полу, и не знал, что ответить возлюбленной из далёкой юности, к которой он стремился всю свою жизнь. Не рассказывать же ей про то, что князем Игорем, жаждущем славы своего отца Рарога и дядьки Ольга, более управляют привыкшие к разбойной жизни нурманы с варягами… Что он, Гроза, пришёл сюда с мыслью об освобождении соплеменников, а выходит всё по-иному… Или….

– Прости… – едва слышно, одними устами молвил сотник, так и не решившись произнести заветное слово «любушка», которое все эти годы лелеялось в душе огненным цветком, а сейчас вмиг поблекло и обратилось в пепел. Чуть раскачавшись и с неимоверным усилием оторвав непослушные ноги от пола, Гроза повернулся и, не поднимая плеч, понуро шагнул обратно. И в сей миг утомлённое, истрёпанное годами страданий и ожиданий сердце не выдержало, замерло, грудь сдавило, как тесным обручем, дыхание перехватило, и сотник рухнул на толстый гургенский ковёр…