Юлия Мусатова - Размышления в прозе и стихах

– Прости, друг, что тебя убили, а я в твоем доме стою живой. Погиб ты геройски на этой препоганой войне в бою, по приказу. Вроде как на благо Родины. А похоронили на этой самой Родине от людей тайком, как какую-то нежить. Да не с православным крестом на шее, а с вонючей афганской мухой…

Тут Гостя «представитель» вежливо так перебил и предложил на воздушек выйти: покурить да подышать. Выйти-то вышли, да уже за стол присесть больше не довелось. Отвезли прямо на гарнизонную гауптвахту. Так до родного села и не добрался.

Районный военком, сморщенный, но ещё бодрящийся полковник со свирепыми, навыкате, глазами, на Гостя криком кричал: «Ты чего, мать твою перемать, людей с толку сбиваешь? Какая это „препоганая война“! Ты „Комсомольскую правду“ читаешь? Рубрику видел „Служба в Афганистане“? Это – „Выполнение интернационального долга“! Посажу остолопа, чтобы другим неповадно было! И на ордена не посмотрю!».

Поорали на Гостя поорали, да и плюнули, махнули рукой (чего с пьяного возьмешь?) – накатали «телегу» и отправили в Чкаловскую на военный аэродром. Упаковали в транспортный самолет, и обратно в Афган прямым ходом: пусть там разбираются. В Ташкенте на дозаправке сойти с борта на землю, ноги размять, – и то не выпустили…

Стрижу вспомнилась ещё одна фраза Неверова: «Если война – это мир, тогда правда – это ложь». И тут же подумалось, каким туманным показалось ему тогда это изречение…

А Гость после той «командировки» перед каждой предстоящей операцией становился сам не свой. На любую напрашивается: хоть на караван, хоть на банду, хоть на кишлаки. Дайте, просит, не семь автоматных рожков (обычный боезапас), а десять – всё равно мне не хватит. Зато и им мало не покажется…

Что до караванов, то здесь, понятное дело, разговор короткий. Или ты, или тебя. С бандами, в принципе, то же самое. А вот в кишлаках, на зачистках – оборот всё-таки иной. Да только и там Гость, скажем прямо, лютовал. Прочёсывал под единый гребень что старого, что малого. Потому на кишлаки Стриж старался Гостя не брать.

Но война есть война… И кое на что (много на что) приходилось закрывать глаза. Даже на шмоны раскуроченных караванов. Он знал, что в основном берут не для себя – отправляют родственникам погибших, собирают старикам на дембель. Особисты поначалу шерстили, а потом и они отстали: ребята только вчера с операции, и завтра снова… Ходили не то что по проволоке, а по острию ножа (иногда чуть ли не в буквальном смысле). Пленных, понятное дело, не брали. Но и самим попадать в плен было никак нельзя – с живого кожу сдерут. Последний патрон или граната – для себя, любимого. Это закон. Что с того, что на операции никаких документов с собой не берешь? Диверсантскую наколку группы крови с левого предплечья не вытравишь…

Стриж видел тела ребят из спецгруппы лейтенанта Кравцова. Выколотые глаза, вырванный пах, отрезанные головы. Видел и тело лейтенанта..

Так что справедливость заставляет сказать – на некоторые вещи он позволял себе закрывать глаза. Но такого беспредела, что убить – чтобы взять, ни в роте Стрижа, ни во всем разведбате не было в помине. Такие здесь если невзначай и попадали, то надолго не задерживались.

У него в роте много чего не было. Например, малейшего слуха о дедовщине. И не водились наркотики. Не было жлобства, тем более воровства. Не было даже мата. Не матерился и сам Стриж. Эту, мягко говоря, нетипичную привычку командира в роте знали и тоже старались матерщиной не козырять…

***

Сам Стриж отучился от мусора речи в самом-самом детстве (в школу ещё точно не ходил). Много чего пришлось пережить ему с тех пор, но эту историю он запомнил до малейшей детали..

Солнечным воскресным днём Петенька, радостно прибежав с улицы, громогласно продекламировал маме, сидевшей за чаем с соседкой, услышанный минуту назад во дворе весёлый стишок, что-то вроде: «Папе сделали ботинки, не ботинки, а картинки, папа ходит по избе, лупит маму. Папе…» – такая вот «у попа была собака».

Мама залилась краской, глазки соседки любознательно округлились, а папа, продолжив немую сцену, взял декламатора за ухо. Так же молча вынес (за ухо!) в коридор и запер на полдня в кладовку. Это являлось исключительно жестоким для Петеньки наказанием, так как никакие силовые методы воспитания к нему никогда не применялись.

Вспоминая об этом казусе впоследствии, Пётр дивился только одному: как это у него тогда ухо не оторвалось?

После кладовки Петенька выслушал от папы краткое, но исчерпывающее разъяснение: если хочешь стать офицером, то должен зарубить себе на носу, что русскому военному человеку грубость не к лицу. Тогда сын дал честное слово – никогда и нигде не повторять «непотребных» выражений. И обещанье своё держал твёрдо.