Александр Ярушкин - Символ веры

Уже стемнело и Кузьма стал недовольно поглядывать на дочь, когда дверь распахнулась. Катя оторвала голову от подушки.

Тимофей стоял, сняв шапку, и смотрел в пол.

– Проходи, зятек, проходи, – засуетился Кузьма. – Давненько в гости не захаживал. Счас бабы пельменев подадут, у меня пузырек припрятан.

Он помог Тимофею раздеться, усадил за стол, прикрикнул на жену и дочь, чтобы те побыстрее накрывали на стол.

Катина мать принесла из ледника холщовый мешок с замороженными пельменями, и вскоре миска с дымящимся и распространяющим вкусный запах варевом стояла перед мужчинами.

Все молчали, только Кузьма говорил без умолку.

Катя старалась не смотреть, как Тимофей машинально, словно выполняя ненужную работу, поглощает пельмени, как опрокидывает рюмку за рюмкой, как сопит, глядя перед собой, и, кажется, не слышит, о чем говорит тесть, и в ней поднималась все та же вечная невольная, вызывающая тошноту жалость.

– Ну, бабы, ну, бабы! – балаболил Кузьма – Налепили энтаких пуговиц, в рот сунешь, будто воздух глоташь. Сколько раз говорил – лепи, чтоб было за че укусить. Большому-то куску и рот рад. Нет, все с форсом.

Наконец Тимофей поднял голову и взглянул на Катю. Взгляд его был долгим и тоскливым:

– Пойдем домой, что ль?

Не говоря ни слова, Катя взяла узелок, оделась и, не прощаясь с родителями, вышла. Тимофей буркнул неразборчивое:

– Прощевайте…

Немного постояв, сгреб полушубок и вышел следом.

Шли молча, только слышно было, как похрустывает ломкий ледок под тяжелыми шагами Тимофея. Увидев высокие ворота дома Сысоевых, Катя замерла, словно наткнулась на препятствие.

Резко обернулась к Тимофею:

– Не могу я…

– Пойдем, – сипло произнес он.

– Не неволь, не могу, – прижав узелок к груди, выдохнула Катя.

– Пойдем… Нет мне без тебя жисти…

Он стоял перед ней большой, нескладный, жалкий в своей растерянности.

Ощущение никчемности своего существования, даже его вредности, пронзило Катю, и она, внутренне вздрогнув, поняла вдруг, чего ей хочется – умереть, исчезнуть, чтобы избавить других, чтобы самой избавиться от страданий, которые переполняют ее.

– Пойдем, – еще раз повторил Тимофей.

Как-то само собой вырвалось у Кати:

– Не люблю я тебя, Тимоша… Слышь? Не люблю…

Лицо Тимофея исказилось:

– По Петрухе маешься?

– Не знаю…

Тимофей внезапно рухнул на колени, обнял ее ноги, жарко заговорил, запрокинув голову:

– А я знаю, знаю! Не надо мне твоей любви. Одной моей на двоих хватит. Только вернись. Пальцем больше не трону. Жисти без тебя нет, сердце ноет. Помру от тоски. Иссушила ты меня хуже болести…

Катя молчала.

Ночь. Звезды над селом. Луна…

Что делать?

Забренчал телефон. Ротмистр Леонтович поднял трубку, легким прикосновением ладони поправил безупречный косой пробор и негромко проронил:

– Слушаю.

– Добрый день, Сергей Васильевич, – донесся до него голос новониколаевского полицмейстера Шестакова. – Вам известно, что в Железнодорожном собрании только что закончилась противоправительственная сходка?

Леонтович улыбнулся, его узенькие усики насмешливо дрогнули:

– В самом деле?

– Произносились речи самого крайнего содержания, – не уловив иронии, воскликнул Шестаков.

– Должно быть, призывали к свержению самодержавия, к поражению в войне?..

– Совершенно верно! А теперь они вышли на улицу.

– Следовало предполагать, – с оттенком превосходства перебил Леонтович. – Сегодня по европейскому календарю первое мая, а в этот день, как вам, вероятно, известно, господа пролетарии демонстрируют свою солидарность.

Полицмейстер обиженно протянул:

– Так вы уже информированы, а я, старый дурак, распинаюсь…

– Плохим бы я был жандармским офицером, коли не знал бы о готовящихся беспорядках, – примирительно отозвался Леонтович. – Не серчайте. Я уже распорядился отправить взвод Звенигородского полка навстречу манифестантам.

– Они же могут пустить в ход оружие! – встревоженно воскликнул Шестаков.

– Могут, – ровным голосом ответил ротмистр. – Более того, должны. Им отдан такой приказ.

– Побойтесь Бога, Сергей Васильевич! Это же будет повторением петербургских событий! Да и в Томске… Забыли разве?

– Возможно, – хладнокровно согласился Леонтович.

– Как можно так говорить? – возмутился Шестаков. – Губернатор с нас головы снимет!

– Я так не думаю. И вообще, ваша горячность кажется мне несколько неуместной, либеральничаете, уважаемый.