Александр Ярушкин - Символ веры

– Дочерь вот евонная согласная, а сам-то… торгуется!

Тимофей сипло выдавил, не веря своему счастью:

– Не упорствуйте, папаша…

– Эк тебя разобрало! – даже обиделся Лука Ипатьевич.

Кузьма Коробкин меж тем, опорожнив стакан и стукнув его донышком по столу, веско заметил:

– Катька моя – девка ладная. Кому другому и не отдал бы, так что ты не сквалыжничай, сват, сына послухай!

Только тогда, Тимофей понял: дело решенное.

Мучило, конечно. Помнил, как бесстыдно смотрела Катька на Петьку Белова, как диковато все сманивала парня куда-то… Так ведь в прошлом все это, че поминать?..

Отец Фока сунул крест под губы Тимофея, и тот испуганно вскинул голову.

«Боже мой, – подумала Катя. – Этот угловатый нелюдимый парень, он ее муж?… Что ж будет? Что ж будет?…»

А бывало, Тимофей бил Катю.

Бил подолгу, молча. Не девкой ведь пришла к нему. Бил, а потом, как сраженный, падал на пол, плакал, закрывая лицо широкими крестьянскими ладонями.

Горькие и беспросветные дни…

Днем Катя помогала свекрови по хозяйству, всем телом ощущая ее непреклонную ненависть – догадывалась свекровь о многом, а ночами долго не могла уснуть. Страшил и пугал Тимофей, безмолвно притихший рядом, но и обида непонятная брала – ишь, лежит. Когда однажды Тимофей, не выдержав, развернул ее все же к себе, раздвинул коленом ноги, она даже обрадовалась смутно и все ж его оттолкнула.

Задохнувшись от ярости, Тимофей принялся охаживать ее кулаком, но она и не пыталась уклоняться от ударов. Испугавшись собственного неистовства, Тимофей, как был, в исподнем выскочил на крыльцо, закурил жадно, растерянно, а Катю вдруг снова пронзила странная жалость. Когда продрогнув, Тимофей вновь вернулся в постель, она уже не стала его отталкивать…

Как-то вдруг Катя поймала на себе ощупывающий взгляд свекрови. Ребенок Петра уже не желал скрываться. Надо было решаться на что-то и Катя решилась.

Вечерам пошла навестить родителей.

Мать обмерла, услышав что Катя в тягости.

– Виданное ли дело, – запричитала она. – Не успела в замуж, а пузо уже к носу лезет. Под кого ж ты это подкатилась, срамница?

Катя неласково глянула на мать:

– К Варначихе сходи. Я обожду.

– К Варначихе?

Мать подняла выцветшие, а когда-то такие же зеленые, как у дочери, глаза и непонимание в них сменилось страхом. Но вытащив из сундука серебряный рубль, добыв из кладовой кусок сала, она, увязав узелок, засеменила все-таки к двери.

Когда Катя появилась в землянке, Варначиха прокаливала над каганцом толстую вязальную спицу. На кривом столе стоял самогон. Приложившись беззубым ртом к бутыли, старуха зелье не проглотила, а спрыснула на руки, неспешно обмыв их.

– Хлебнешь для храброшти?

Катя покачала головой.

– Как желашь, как желашь… Ложишь туды… – И глянула на мамашу: – А ты, шердешная, штупай… Подожди за порогом… Штупай, штупай…

Несколько дней Катерина не поднималась с постели. Тимофей, переживая болезнь жены, ходил по избе сам не свой, только свекровь все нехорошо жмурилась.

Но болезнь отступила, все пошло своим чередом.

К Великому посту Катя ровным голосом сообщила, мужу, что она в тягости.

Просветлев, Тимофей впервые обнял ее нежно и просто.

Шла уже середина апреля, а зима все еще давала о себе знать крепким морозцем, по утрам схватывающим лужи.

Катя затопила потухшую за ночь печь, набросила на плечи кацавейку и, подхватив в сенях подойник, выбежала во двор. У дверей хлева она поскользнулась, не удержалась на ногах и упала. Подойник покатился по обледеневшей земле. Протяжно охнув, Катя поднялась, подобрала подойник, вошла в хлев. Коровы неторопливо повернули к ней свои глупые глаза, тягуче замычали.

Все еще кривясь от боли в пояснице, Катя похлопала по раздутому боку пегой буренки, ласково проговорила:

– Ну, милая, че ты?..

Подставив чурбачок, Катя присела и почувствовала, как боль спустилась вниз живота. Она не смогла сдержать стона, но потянулась за подойником. От этого движения боль стала совсем нестерпимой, прожгла все тело, ударила в голову, замутила сознание. Катя медленно, словно засыпая, повалилась набок.

Когда она приоткрыла веки, на нее равнодушно смотрели выпученные глаза жующей нескончаемую жвачку коровы. Боль немного отступила, пришла опустошающая слабость, и Кате вдруг подумалось, что она сейчас умрет, а этого ей так страшно не хотелось, что уже от самой этой мысли она зашлась в истошном, по-животному безнадежном крике.