Курт Давид - Черный Волк. Тенгери, сын Черного Волка

— Справедливо, Темучин!

И мы обменялись кинжалами.

Когда я возвращался к отцовской юрте, пошел дождь. Сначала отдельные крупные капли, а потом дождь припустил и сделался таким сильным, что Керулен взбух и запенился. Там, где река на небольшом расстоянии текла вдоль открытого поля и делала потом изгиб, коричневая вода выхлестнулась на берег. Пенные гребни волн напоминали всклокоченные седые волосы.

У Кара-Чоно теперь есть друг, думал я, и этот друг — сын Есугея. Дождь мне был нипочем. Особенно теперь, когда мы с ним поклялись в дружбе. И я снова почувствовал себя счастливым, как в то утро, когда шел ловить рыбу. А гром? Его раскаты были для меня все равно что удары палок по барабану.

Отец сидел в юрте на войлочной подстилке и чинил сапоги. Я рассказал ему о событии, столь радостном для меня. Глаза мои сверкали от счастья. Отец слушал, не поднимая на меня взгляда.

Он молчал, мой отец, он молчал, продолжая чинить сапоги.

И снова я пошел удить рыбу на Керулен, как часто делал по утрам до того, как попал в плен к тайчиутам. Иногда рядом со мной был Темучин. Мы ловили рыбу, сидя рядом. А иногда вместе охотились на степных сурков, байбаков, и тогда возвращались домой лишь после захода солнца. Моего каурого с вылезшим хвостом и выгнутой спиной мы так нагружали тушками байбаков, что он под их тяжестью едва переставлял ноги, когда мы возвращались в орду. Добычу мы делили пополам.

Сидя у реки один, я думал о том, почему промолчал отец, когда я рассказал ему о нашей с Темучином дружбе. В молчании стариков много мудрости. Да, он ничего не сказал, но это не означало ни одобрения, ни порицания. Он все продумал наперед, потому что удравшего верблюда вернуть можно, а вырвавшееся слово нет. Почему я размышлял о его молчании так долго, сам не знаю.

Однажды тайчиуты украли у нас восемь лошадей, и среди них серебристо-серого жеребца и ту самую огневую белую кобылицу, дикую и благородную, которая сбросила с себя торговца. Это случилось на наших глазах в тот час, когда солнце стояло в зените. Мы не успели даже схватиться за луки и выпустить им вслед наши оперенные стрелы, как их след уже простыл в степи.

— В погоню за ними! — воскликнул один из братьев Темучина.

— Как? — спросил его Темучин. — На чем?

И мы все замолчали, глядя на желтую равнину, в эту даль, в эту бесконечность — что делать, лошадей у нас не осталось. Кроме одной, пасшейся в лесу, у нас похитили всех. Мы ждали, когда она вернется, наша последняя в орде лошадь, и продолжали стоять на ярком солнце, которое, казалось, убегало за горизонт вместе с конокрадами, оставляя нас в сумерках и темноте.

— Сегодня они похитили наших лошадей, — сказал Темучин. — Завтра они точно так же угонят наших овец.

— А потом наших жен и детей! — сказал я.

— А когда угонят наших жен и детей, — добавил брат Темучина, — они сожгут наши юрты, а мы, мужчины, будем, как звери, прятаться по лесам…

— Но рабами не станем! — перебил его Темучин. — Лучше я буду жить и сдохну, как зверь, чем соглашусь быть рабом. Зверь свободен и стоит выше раба.

Вот так мы и говорили, и горечь разъедала наши глаза и сердца; женщины сидели перед юртами и горевали вместе с нами, дети плакали, а овцы блеяли, словно посылая прощальные приветы лошадям.

Взошла луна.

Мы сидели у костров, прислушиваясь к тишине.

Вернулся охотник с нашей единственной лошадью. На его лице было написано счастье: он хорошо поохотился и вернулся с богатой добычей. А когда мы рассказали ему, что у нас стряслось, он стал лицом похож на всех нас. Да и задумался о том же…

Мы поехали в степь вдвоем. Я да Темучин, вдвоем на усталой лошади. Сидевший впереди Темучин сказал:

— Послушай, Кара-Чоно! Когда я сегодня утром сидел с тобой у реки и удил рыбу, я подумал: хорошо бы иметь в нашей орде в сто раз больше лошадей и мужчин, в сотни раз больше, чем нас есть сегодня, и тогда вскоре нас стало бы в тысячи раз больше в орде — и мужчин и лошадей. Ты меня понял, друг?

— Нет, Темучин, не совсем.

— А не поймешь, если я скажу, что тысячи мужчин равны десяткам тысяч стрел?

— Тогда тайчиуты перестанут воровать лошадей и унижать нас.

— Я об этом и говорю, Кара-Чоно. Тогда Таргутай станет для нас все равно что ошметок сухого овечьего дерьма. А кто будет защищать кусок овечьего дерьма? Кто будет рисковать ради него своей жизнью? Но, друг дорогой, эти мысли пришли ко мне утром, а сейчас вечер, и мы сидим вдвоем на одной лошади, единственной, которая у нас осталась, и встреть мы кого-нибудь, он упал бы с коня от хохота, он бы поднял нас на смех, он издевался бы: «Сын Есугея едет на лошади вдвоем!» Видишь, Кара-Чоно, утро обещает, а вечер насмехается.