Наталья Нестерова - Возвращение

— Исключено, мы с ними подписали договор о ненападении.

— У меня точные сведения, — упрямилась Марфа.

— Да? — благодушно хохотнул Камышин. — От кого, позволь спросить? Ты имеешь связи в органах зарубежной разведки?

— Какие надо связи, такие и имею. Сколько у вас накоплено?

— Рублей пятьсот.

Негусто, меньше, чем в кубышке у Марфы. Впрочем, неудивительно — при транжирстве-то Елены Григорьевны, жены Камышина.

— Завтра же и сымите. Буду запасы делать.

— Марфа, милая, — снова рассмеялся Камышин, — ты можешь подорвать финансовую мощь государства. Если все поддадутся панике и станут забирать накопления, случится денежный коллапс.

— Мне до всех дела нет, свое домохозяйство перед лихолетьем надо укрепить-обеспечить. Дык, сымите?

Марфа нервничала, потому что он тянул время и смотрел на нее с насмешливым обожанием.

Камышин любовался ею: статная, налитая женской силой, которую не скроешь за мешковатой одеждой. В сорок пять лет Марфа выглядела так, что мужчины, общаясь с ней, приосанивались, расправляли плечи, задирали брови, стреляли глазами. Имей бы, как петухи, перья, призывно встопорщили бы их, будь парнокопытными, выбивали бы дробь конечностями. Но Марфа была равнодушна к мужским ухаживаниям. С Камышиным ее связывали непростые отношения — давние, Марфой пресеченные решительно и бесповоротно.

— Сымите? — повторила она, поджав губы.

— Как прикажешь.

— Спасибо, барин! — поклонилась Марфа и вышла.

Она называла Александра Павловича барином, когда яростилась на его поведение. Камышин терпеть не мог этого обращения.

Марфа принялась закупать продукты долгого хранения — крупы, муку, макароны, сахар, соль, хлеб сушила на сухари. Однажды Камышин, возвращаясь с работы, встретил у парадного Марфу, которая тащила два мешка — один огромный, другой поменьше.

Александр Павлович забрал у нее ношу и спросил:

— Что у тебя тут?

— Клей столярный, — ткнула Марфа на большой мешок, — и лаврового листа по случаю перепало.

— Зачем тебе столько клея? — поразился Камышин.

— Дык его из костей варят.

— Марфа, ты умом тронулась? Собираешься нас клеем кормить? — Камышин остановился на ступеньках.

— Путь будет. — Марфа попыталась забрать у него мешки, но Камышин не отдал. — Съедобное всё ж таки. Вы голоду настоящего не знали.

— А ты знала?

— Нет, потому что у меня свекровь была мудрая женщина.

— Полнейшая ерунда! Сожрут мыши все твои запасы, помяни мое слово.

— А я кота завела, настоящего крысолова, выменяла на сковородку чугунную.

— Если уж ты настолько озабочена предстоящим голодом, — с издевкой проговорил Камышин, — то завела бы дюжину котов и собак. Мясо всё ж таки, — передразнил он.

Через полгода в Ленинграде не останется домашних животных — все они будут съедены, мыши передохнут сами собой, а крысы, напротив, размножатся.

Но еще до начала Войны произошло событие, повлиявшее на будущее семей Медведевых и Камышиных.

Марфа схватила кухонное полотенце и принялась стегать сына. Минуту назад Митяй сообщил, что Настя Камышина от него беременна.

— Ах ты, ирод! Варнак! Переселенец! — кричала Марфа.

В свое время, когда в Сибирь хлынул народ из центральной России и Украины, слово «переселенец» у коренных сибиряков стало ругательным.

Петр, отец Митяя, гыгыкал, глядя, как жена лупит сына, а тот слабо отмахивается. Петр всегда гыгыкал по любому поводу и без повода. Когда нормальные люди открывают рот, чтобы словами донести свое мнение о происходящем, из уст лыбящегося Петра вырывается: «гы-гы-гы». Сослуживцы, Петр работал кочегаром-истопником, и соседи принимали его за недоумка. И только близкие знали, что еще никому не удалось выиграть у Петра Еремеевича в шахматы, что он складывал в уме пятизначные числа, что, фанат-рыболов, он всегда приходил с большим уловом, ему были известны повадки каждого вида рыб. Кроме шахмат, праздных арифметических упражнений и рыбалки, Петра более ничего не волновало. Для окружающих он был физически сильным полуидиотом.

— Язви тя черти! — разорялась Марфа. — Ты пошто девку спортил?

Как и все Медведевы, Марфа была высокого роста, но двухметровому Митяю доходила только до носа. Ему надоело уворачиваться, тем более что мама обладала нешуточной силой и полотенце хлестало больно.

Он захватил полотенце, притянул за него мать, крепко обнял:

— Мам, хватит! Не портил я ее. Так получилось. Случайно…

— Дык, разе случайно девки брюхатеют, — обмякла Марфа и, всхлипнув, уткнулась сыну в грудь. — Как я теперь барину и барыне в глаза посмотрю?