Анатолий Гончаров - Император умрет завтра

Пока парижские газеты на все лады расписывали беспримерную жестокость и полководческий авантюризм безвестного генерала, замыкаясь пропагандистским пафосом между мостом через Адду и Аркольским мостом через реку Адидже, где Бонапарт в кровопролитном трехдневном бою с главными силами австрийской империи повторил смой подвиг при штурме моста в Лоди и точно так же бросился вперед, только на сей раз со знаменем и руках, поскольку знаменосец был сражен наповал у него на глазах, — пока газеты испытывали инфантильную потребность в благоговении перед блеском отечественной демократии, Наполеон Бонапарт творил большую европейскую политику, не слишком интересуясь при этом мнением Директории: «Батальоны всегда правы».

Париж еще только раздумывал, на каких условиях заключить мир с Габсбургами, чтобы не раздосадовать никого из европейских монархов, а генерал Бонапарт уже подписывал его на своих условиях: «Европа — это старая распутница, которая привыкла, чтобы ее насиловали».

Директория обстоятельно изучала подходящий вариант сворачивания итальянской кампании, дабы бесчинствами зарвавшегося корсиканца окончательно не разгневать его святейшество папу Пия VI, а Бонапарт уже гнал из Мантуи папские войска. Причем с такой быстротой, что посланный преследовать Жюно не мог настичь их в течение двух часов. Небольшой отряд Жюно подгонял себя злостью, пока погоня не увенчалась успехом. Половину беглецов изрубили, а другую взяли в плен: «Этим пилигримам повезло, мой генерал. Они увидели вас!»

Только теперь Гойе, Мулен и Роже Дюко, достойные властители Франции, осознали смысл фразы, сказанной Баррасом: «А потом он вернется в Париж».

И что будет с ними?

Но в Париж Бонапарт пока не спешил. Несмотря на то, что австрийцы методично били обласканную Директорией республиканскую армию, споткнувшуюся па Рейне, Вена спешно паковала чемоданы, ибо антихрист» слышался ей уже «при дверях». Блестящая победа под Риволи, взятие Милана, Мантуи, завоевание папских владений и прочее — вынудили Австрию срочно просить Бонапарта о мире. Не Директорию, что было бы уместно, а ее генерала, коему поручен всего лишь отвлекающий поход с толпой оборванцев. И загнанный и угол папа римский о том же просил в своем письме, которое передал «антихристу» племянник его святейшества кардинал Маттеи.

Паническое, слезное письмо папы Бонапарт прочитал довольно равнодушно. Знал он цену и витиеватой лести святых отцов, и их упованиям на справедливость, которая проистечет с небес. Ничего оттуда не проистечет, кроме осенних дождей. Возможно, внутри у него и бродили некоторые сомнения: а не пойти ли на Рим, не выпустить ли дух из его всесвятейшества прямо в ватиканском борделе?.. Возможно, таких сомнений не было, потому что до них еще не созрело ханжеское благочестие Европы. Во всяком случае по лицу генерала понять это было невозможно. А ответ победителя был вполне понятен кардиналу Маттеи.

— Тридцать миллионов золотых франков контрибуции плюс лучшие картины и скульптуры из музеев Рима, плюс оговоренная часть папских владений… Ну и, разумеется, публичное признание полной и безоговорочной капитуляции.

Кардинал Маттеи был потрясен. Предъявить ультиматум наместнику Бога на земле!.. Так оскорбить и унизить святую Церковь?! Он мужественно отринул все колебания:

— Его святейшество согласен…

— Как?! Вы еще здесь? — изумился Бонапарт, вынужденный прервать свои размышления. — Я ведь уже сказал то, что вам надлежит запомнить и донести до его святейшества. А в согласии папы я не нуждаюсь.

Этот эпизод не являл собой показного пренебрежения — Бонапарт действительно погрузился в размышления. Было над чем задуматься. Здесь в Италии он последовательно, одну за другой, разбил три австрийских армии, но на Рейне австрийцы били французов, и Бонапарт, в отличие от Директории, не мог не переживать из-за этого. Природа, щедро наделив его изощренным коварством, начисто обделила злорадством. На Рейне гибли французы, редела лучшая армия Республики, а то обстоятельство, что это косвенным образом возвеличивает его успехи как генерала, затмившего полководческий талант Моро, было делом для него не существенным. Он не намеревался играть в гамлетовские игры. Он ощущал себя государем. И не стремился так уж скрывать это. Получив с почтой кипу парижских газет, он находил в них между строк то, что приводило его в бешенство: Французская республика корчилась в муках безвременья и безвластия. И неизвестно было: то ли она только рождалась в страданиях и воплях, то ли уже агонизировала, едва родившись.