Владимир Афиногенов - Аскольдова тризна

— То, что Дир увлёкся младшей сестрой Богориса [17] Болгарского царя Бориса I (852–889) языческие народы называли Богорисом, при крещении же в 864 году он получил имя Михаил. , нам на руку.

После смерти жены князь, может быть, ещё раз захочет жениться…

— Породниться с сильным болгарским царством я давно мечтаю. Но как серьёзны чувства брата? Ты сам знаешь, Вышата, его норов… А каждый лишний день, проведённый Диром за Дунаем, работает в пользу хазар. Советовать же брату или взывать к благоразумию тщетно…

— Так, княже…

— Поэтому нашим людям в Итиле нужно ещё пуще усилить наблюдение. Мы должны знать о любом, я повторяю, любом шаге хазарского царя и кагана, и в ответ предпринимать свои…

Аскольд остановился возле судна, на чьём борту ходил к Золотому Рогу; несколько человек и среди них Марко, внук погибшего Светлана, докрашивали обшивку корабля. Руководил ими Лагир. Великий князь узнал алана сразу. Подошедши к нему, опросил:

— Как с молодой женой живёшь, молодец?

— Спасибо, князь! — Лагир низко поклонился Аскольду и прикоснулся губами к краю алого плаща. Выпрямился. — Стараниями товарищей-корабельщиков, — алан повернулся к Вышате, опустив голову, — уже дом ставлю…

— Как здоровье бабки Млавы?

— Прихварывает, но пока на ногах, слава Хорсу…

— Поклон ей, и твоей жонке тоже, — сказал Аскольд.

Отошёл в сторонку, полюбопытствовал:

— Что за малец среди корабельщиков, Вышата?

— Зовут Марко. Внук сгибнувшего от угорской стрелы Светлана, древлянина. Пристроил рисовальщиком к Лагиру, а отца Марко Никиту ты намедни услал с купцами на Ильмень-озеро…

— Дед Светлан… Да… Если б не он — не стоять бы мне сейчас на берегу Почайны… Вот что, воевода, пусть Марко побудет у тебя на вымоле. Я потом его в свою дружину возьму.

— Годится… Только сдаётся мне, вряд ли он кисть рисовальщика на меч променяет…

— Увидим, — недовольно оборвал Аскольд боила; Вышата потёр пальцами переносицу — не след переступать черту дозволенного…

Князю подали коня. Легко вскочил в седло и направился к Боричевому узвозу.

Солнце садилось, с покатого холма можно рассмотреть, как кровавыми полосами его последние лучи отразились в тихих сегодня днепровских водах.

Неуютно вдруг сделалось на душе; Аскольд не стал брать как всегда крутой подъем узвоза сильным галопом, а неожиданно для рынд завернул повод узды на лошадиной морде. Проехали небольшой, насквозь просматриваемый лесок, — старший над телохранителями сразу выдвинулся на караковом жеребце вперёд, увлекая за собой трёх рынд. Оказавшись на берегу могучего Днепра, встали по одному с боков, спереди и сзади великого князя, со всех сторон защитив от предательской стрелы…

Ещё свежо в памяти нападение на Дира жреца Мамуна, которому успел отсечь мечом голову дружинник Кузьма прежде, чем тот занёс над киевским соправителем охотничий нож Чернодлава.

Аскольд довольно улыбнулся, разгадав манёвр старшого, но вежливо указал ему отъехать на полшага, чтоб не мешал обозреть раскинувшийся простор.

Кровавые полосы в реке заставили князя вспомнить береговые сигнальные огни, когда под шум народа, воспользовавшись всеобщей паникой, древлянский жрец сумел благополучно скрыться.

«Где он сейчас, жадный до крови зверь?… И, видимо, останется загадкой — как сумел вложить в руку Мамуну нож? Почему хотел убить брата?… — подумал Аскольд. — И правильно предупреждал меня и Дира отец, когда говорил о непредсказуемости поведения жрецов, об их гордости и себялюбии».

Волна ненависти сдавила грудь: «Их воля, каждые вечер и утро бросали б в кровавые воды Днепра молодиц и младенцев, переводя постепенно наш род…»

Этот вывод как-то естественно пришёл на ум и ужаснул своей неожиданностью и простотой…

Солнце скрылось совсем, в днепровских водах лучи его отыгрались, потянуло с низин прохладой, и начало заметно темнеть.

Аскольд поднял голову: на капище Перуна ещё сильнее запылали жертвенные костры… Возникли в памяти ярко горящие свечи на золотых поставцах в византийских монастырских церквах, красиво разукрашенные иконы и высокие своды, которые заканчивались расписанными, парящими на крыльях в голубом просторе белыми фигурками с нежными личиками. Сведал потом от попов, что это посланники Божьи — ангелы…

И лепота блестевших на солнце куполов, устремлённых в небесную синеву, завораживала. Знал, что не лежала душа брата к этой красоте, но всё равно злился, когда тот налево и направо раздавал приказания сдирать откуда можно золотые пластины или же ломать и курочить написанные на досках лики христианских святых.