Владимир Афиногенов - Белые лодьи

Вот великому князю осталось пройти до костра десять шагов, пять, три, шаг… Он хотел что- то сказать жрецу, но не успел, потому что почувствовал сильный толчок в спину и полетел прямо на кострового, нёсшего дрова. И оба упали на землю. А когда поднялись, то первое, что увидели, — лежащий возле костра охотничий нож, зловеще отсвечивающий в огненных отблесках, и чуть поодаль ещё катившуюся голову…

Дир глянул в сторону, и взгляд его оперся в Кузьму, отиравшего кровь с лезвия меча…

— Вот, княже, такие дела, — в тон недавнему разговору произнёс дружинник. — Могли бы и в поход не пойти, и не увидеть больше ратного поля… И почему же он, пёс, бросился на своего господина с ножом?… Ах, паскуда! А ещё жрец, служитель бога…

— Потому и бросился, что я был господином его, — ответил Дир, а у самого в голове забилась мысль: «И снова прав был брат, когда говорил об осмотрительности, которую проявлять надобно, если дело касаемо жрецов. По чьему наущению действовал Мамун? Не мог же он вот так… один?» И с подозрительностью посмотрел в сторону волхвов, черными истуканами сидевших возле других костров…

Кузьма поднял нож и тут же предъявил колдованцам, но никто из них, так же как никто из костровых у Мамуна его не видел.

Узнали на теремном дворе о происшествии, и многие выскочили на улицу. Показали нож и им, и тут воевода Умнай испуганно шепнул Ратибору:

— Пропали, старейшина, если нож опознают… Чернодлава он… Правильно ты боялся… Ах, гад смердячий! Что делать будем?! — но, усмотрев в глазах старейшины решимость, замолчал.

А тот поднял руку и начал говорить:

— Князья и вы, боилы киевские, я бы мог скрыть от вас правду, ибо здесь только двое, я и Умнай, знают, кто владелец ножа… Но я скажу её, и хотелось бы надеяться, что этим сниму с себя, воеводы да и со всех людей моего племени подозрение… Мы преданы вашему делу и клялись на мече именем Перуна-громовержца. И пусть огненные стрелы его поразят меня и воеводу, если в чем-то солгу… Нож принадлежал нашему жрецу, и как попал он к вашему, не знаем… Ещё на пиру мы были обеспокоены исчезновением Чернодлава, а то, что он не мог жить без пакостей, известно многим древлянам…

Люди заволновались, зашумели, раздались выкрики:

— Не верьте им! Это их жрец, а значит, они заодно…

Но другие из толпы возразили:

— Так ведь Мамун тоже был нашим жрецом…

Светозар призвал всех к спокойствию. Люди угомонились и стали ждать, что скажет Аскольд. Но, всем на удивление, заговорил Дир.

— Я верю Ратибору… Брат мой, — обратился он к Аскольду, — после того как я чуть не лишился жизни, мне на ум пришёл наш разговор о предсмертном наказе отца…

Аскольд чуть заметно улыбнулся и окончательно успокоил собравшихся, сказав:

— Если бы Ратибор и Умнай были заодно со своим жрецом, они бы не находились на пиру, а Ратибор — старейшина племени, не мог же он отдать на растерзание свой народ… Зачем бы тогда ему приводить его сюда?!

Кто-то предложил искать Чернодлава, и с факелами конные ускакали.

А древлянский жрец, убедившись в том, что покушение на жизнь великих князей не удалось и что Мамуну отрубили голову (сам видел, спрятавшись в кустах, как она покатилась), помчался к реке, хватаясь руками за что попало, чтобы не упасть, обдирая в кровь ладони. Там у него была спрятана однодеревка на всякий случай. Чернодлав понимал, что нож его будет теперь обнаружен сразу и опознан (в честности Ратибора жрец никогда не сомневался), а раз так, то его, Чернодлава, кинутся ловить. Оказавшись у воды, разом вскочил в лодку и погнал её вниз по Днепру, прижимаясь к низкому берегу, чтобы уйти в свои дикие степи.

И тут увидел, как замелькали на Старокиевской горе факелы, потом на Щекавице, Хоревице, появились они и на Подоле. Сердце злодея тревожно забилось, но, убедившись, что впереди их пока нет, он успокоился и подумал: «Слава Гурку, что плыть мне по течению, а не против него… Авось выберусь!»

Вот так: приносил жертвы Леду — дружинному богу древлян, а помнил кровожадного Гурка — степного бога угров…

А киевский люд действительно всполошился: хотя был глубокий вечер, но весть, что покушались на жизнь великого князя Дира, облетела мигом весь город, достигла она и посадов. Тогда и загорелись в руках не только воинов, но и купцов, ремесленников, смердов смоляные факелы…

Корабельщики крепко спали, намаявшись за день. Обнявшись, как родные братья, на соломенных мешках, подложив под головы подушки, набитые сеном, храпели Лагир и Никита.