Владимир Афиногенов - Белые лодьи

Почему-то тревожно было на душе у Дира; может быть, виною этому состоявшийся перед ловом разговор с братом.

— Зачем тебе медведь, Дир? — спросил его Аскольд. — Сейчас, по весне, он лежит под буреломом худой и облезлый…

— Я заприметил его берлогу ещё зимой, брат, хотел взять зверя ещё тогда, но пошёл с дружиной на полюдье… Разве не ты послал меня собирать дань?

— Я. Потому что так надо. А медведь — это твоя прихоть…

— Ты, брат, с головы до ног погружен в государственные дела и моё желание развеяться в весеннем лесу, побыть на пронизанных солнцем полянах принимаешь за прихоть… Мне жалко тебя, Аскольд, — со смехом сказал Дир.

Сказал, гикнул, махнул рукой нужным для лова людям из дружины и ускакал, как всегда порывистый и возбуждённый.

Перед берлогой, края которой закуржавели от дыхания зверя, Еруслан и ещё двое гридней спешились, на коне остался лишь Дир, который стал готовить к броску копье. Еруслан обколол края, в образовавшееся отверстие просунул большой деревянный хлыст и стал толкать в бок медведя. Из берлоги послышалось недовольное бормотание, а потом раздался страшный рёв, и поднятый со сна разъярённый зверь выскочил из-под бурелома и попёр на лошадь с всадником.

Дир, не ожидая такой прыти от сонного увальня, замешкался, запутался в стременах, и медведь успел ударить лапой по спине лошади, задев когтями колено князя и распоров ему кожаные хозы [125] Хозы — штаны. .

Конь с переломанным хребтом свалился на землю, и архонту пришлось бы худо, не подоспей вовремя Еруслан. Он поднырнул под брюхо лесного хозяина и вонзил меч по самую рукоятку. Предсмертный звериный рёв снова огласил округу, тревожа лесную тишину, и медведь замертво рухнул на землю.

— Благодарю тебя, Еруслан! — Дир, не поднимая глаз, похлопал по спине своего дружинника — княжого мужа; тот, увидев на ноге князя кровь, скинул кожух, оторвал от нательной рубахи несколько полос, замотал колено архонту. Гридни тут же подвели ему другую лошадь. Мёртвого зверя взвалили на сани и тронулись в сторону Киева.

Аскольд считал, что несчастье с женой образумит Дира, но он, кажется, и не думал о случившемся. После похорон, услав к Вышате кострового, снова ускакал в свой лесной терем к молодицам.

В дверь, за которой занимался делами старший из архонтов, поскреблись, послышалось старческое покряхтывание, на пороге появился колдованц Мамун и стал жаловаться на Дира, который разрешил костровому покинуть жертвенное пламя.

— Перун накажет за самоуправство, — возвысил голос жрец.

— Самоуправство, говоришь… — Аскольд поднялся из-за стола. Тяжёлая золотая цепь на груди мотнулась в сторону, и глаза архонта вспыхнули гневом. Но он усилием воли подавил в себе ярость и, неслышно ступая ногами в сафьяновых сапогах по медвежьей шкуре, отошёл к стене, повернулся к ней лицом и будто в яви увидел своего отца, прямого потомка Кия, который всю жизнь воевал с колдованцами, всегда хотевшими непомерной власти, и услышал его предсмертные слова:

«Я умираю, дети мои, княжеский жезл по праву должен перейти к старшему сыну. Дни мои сочтены, а ваши долгие. А чтобы вам не укоротили их, будьте осмотрительными. Жрецы, которых я расшевелил, как пчёл в улье, не успокоятся и станут кусаться… Против тебя, Аскольд, они постараются восстановить брата, используя его неудержимый нрав. Да, да, мой младший сын… Не отводи глаза в сторону. И чтобы не случилось такого, я благословляю вас на княжение обоих… Вот так! Делите власть поровну и крепите мощь матери нашей — Руси Киевской. И не давайте воли жрецам. Запомните сие! И ещё запомните: если между вами возникнет распря, быть великой беде, беде непоправимой…»

Аскольд запомнил, помнит ли Дир?…

Князь подошёл к Мамуну, положил ему на плечо руку и сказал примирительно:

— Волхв, мы найдём тебе хорошего кострового. Иди, не волнуйся.