Борис Голлер - Мастерская Шекспира

Минутами ему хотелось даже бросить все и вернуться в Стратфорд, сделаться перчаточником. С расстройства он начал писать в том же Тичфилде еще одну поэму: о попытке украсть любовь женщины и о женщине, оказавшейся в этом случае выше похвал. «Обесчещенная Лукреция». Сюжет валялся под ногами: «Фасты» Овидия, это он знал с детства, с грамматической школы. О Лукреции, жене полководца Коллатина, изнасилованной Секстом Тарквинием – сыном римского царька. Об ее страданиях и самоубийстве при муже. (Династию Тарквиния после того согнали с трона, и Рим надолго стал республикой. В старину случались и такие сюжеты.)

Любовь – не история! Тут вечная тема. К тому же – семейные ценности. Поэма посвящалась, конечно, тоже Саутгемптону.

Женщин Уильям не знал, в чем легко признавался себе. Да, в первую очередь себе – кому признаются в таких вещах? У Овидия его сразило, как Лукреция, нанося себе смертельный удар, еще думает о том, чтоб, упавшей, выглядеть красиво. Какой-то особый способ мышления!

Что касается самой любви… О ней он был только наслышан.

Он женился когда-то на девушке много старше себя и втайне надеялся, что она ему что-то объяснит или откроет, чего он не знал (ему было, повторим, всего восемнадцать!), об этом странном состоянии человека и, главное, о женщине как главной составляющей человеческого рода. Но бедная Энн, хоть старшая, ничего не знала сама, кроме тоски по замужеству, которое задержалось в дороге, – а ей уже 26 и бежало к 27-ми… Она была рослая, грудастая девушка с правильными чертами лица и фигурой, которую можно бы отлить в бронзе… Такую захотят решительно все, кто награжден мужскими свойствами. Он оглянуться не успел, как был засватан: восемнадцать – прыщи на лице, флюиды, гормоны и вечный непокой члена.

Но она умела только мыть, стирать, стричь овец, доить коров, ощипывать кур и еще много чего, что к любви по Петрарке или Боккаччо (что тоже очень важно) не имело никакого отношения. Пришла тоска смертная – хоть вылети в трубу вместе с дымом. Он завел трех детей и стал подыскивать работу на стороне, подальше от семьи…

Когда он вернулся из Тичфилда в Лондон, чума постепенно спадала и была надежда, что воскреснет театр. Он увлекся «чистой поэзией», как он считал («Лукреция»), но стосковался по театру. Кроме того, он признавался себе, что в обеих поэмах он был слабей Марло и его незавершенной «Геро и Леандр». А в театре у него все же что-то получалось. Нет, если признаться, лучше получалось. А тут нежданно умер лорд Стрейндж. («Слуги лорда Стрейнджа». Вот он и умер! Актерам полагалось быть чьими-то «слугами», или они причислялись к бродягам. Так что имя было фасад труппы и вместе право на существование.)

Смерть Стрейнджа тотчас обрамилась слухами. Говорили разное, много говорили. Якобы год назад кто-то прислал лорду письмо, в котором предлагалось ему возглавить заговор против королевы Англии. Он тотчас переправил письмо властям и тем разоблачил заговор. Его благодарила сама королева, но, немного времени спустя, он был отравлен. «Клинок, стоимостью в двенадцать пенсов», поразивший в глаз Марло рукой некоего Фризера, продолжал косить противников или мнимых противников власти. Смерть Кида и Стрейнджа сталкивала Шекспира впрямую с эпохой, в какую он жил.

Он был верующий человек, и он боялся ада. Рая тоже боялся – ибо не знал его. Да и не представлял себе, что он может существовать и что даже Бог, в отличие от человека, мог произвести нечто в самом деле благостное. Что оставалось – видеть рай иль ад по Данте?

Актеры теряли почву под ногами: вдова лорда откровенно дала понять, что ей вовсе не хочется возиться с труппой. В отличие от мужа, она не любила народного театра – может, всякого театра. Они снова оставались не у дел.

Слава богу, их быстро подхватил молодой граф Пембрук. За время длинной эпидемии, а после – правда, краткого – междуцарствия (лорд Стрейндж, граф Пембрук) труппа сильно поусохла в составе.

Нужно было набирать актеров. Однажды Уилл днем пришел в театр – они тогда играли в «Куртине» – и увидел разом несколько новеньких. У двери одного из помещений, где переодеваются, стоял высокий, неотесанного вида парень. Явно моложе его. Шекспир к тому времени уже пообтерся в Лондоне, да и в Тичфилде у Саутгемптона – и мог считать себя почти джентльменом. (Ему так хотелось считать.) Перед парнем стояло широкое бревно на козлах – театральный реквизит, кем-то вытащенный со сцены, а на бревне – поднос с яблоками – зелеными не лучшего сорта. Парень брал одно за другим эти яблоки с подноса и грыз…