Александр Богданов - Твердыня

Скакал он целый день, без седла и без уздечки, цепко обхватив шею жеребца обеими руками, и только к вечеру, когда конь стал уставать, хрипеть и спотыкаться, свернул его в лесной прогал и там, сторожко из-за куста оглядел заиндевевшую, пустынную дорогу и наконец-то спешился. Ребристые бока гнедого тяжело поднимались и опускались, он тяжело дышал, а из его морды капала окрашенная кровью тягучая и пузырчатая слюна. Они были вдвоем в темно-зеленой чаще. Из-под подтаявших сугробов проглядывал мшистый ковер опавшей хвои, перемешанной с гниющими сучьями и прелыми, почерневшими шишками. На мгновение могло показаться, что война, революция и невзгоды отступили от них. Только нежное журчание ручейка и порывы ветра в верхушках елей наполняли темнеющее, замкнутое пространство вокруг монотонным, усыпляющим шумом. Байсар тихо фыркнул и стукнул копытом, проломив под собой корочку льда. Oн укоризненно скосил взгляд на своего хозяина. Покрытая пеной длинная морда жеребца сморщилась от печали, а из его фиолетового глаза выкатилась крупная слеза, оставляя бороздку в коричневых шерстинках. Берсенев содрал с себя прилипшую к телу шинель и бережно обтер ею бока и голову своего друга. «Утомился я, и ему роздых требуется,» прошептал он и, осторожно ступая на трясущихся после долгой скачки ногах, повел жеребца к воде. Превознемогая ноющую боль в пояснице Берсенев присел на склоне и с наслаждением вытянул свои руки и ноги. Рядом с ним Байсар пил студеную воду, струящуюся под его копытами, усердно втягивая ее мягкими розовыми губами. «Куда же нам теперь, сирым?» вопросил Берсенев, глядя на коня, который напившись, начал копытами разгребать ноздреватый снег, выщипывая пучки жухлой травы и какие-то палые листья. Он сидел, уронив голову на скрещенные руки. Сердце его стучало часто и сильно. Тяжелые думы обуревали его. «Как я остался жив?» прошептал он. Кряхтя, он ощупал свою ссадину на спине, но раны там не было, за исключением ушиба. «Как же так? Он же сбил меня с ног?» Берсенев стал вспоминать. «Наверное, брезент и шуба смягчили или печалиться. «Ну, а дальше что? Куда мне теперь?» Его губы горестно сжались. Так в оцепенении он долго сидел, наблюдая за крупными, редкими снежинками, кружащимися над его головой. Они оседали на темно-зеленых, пушистых елочных лапах, на уже запорошенном снегом грунте, на его семижильном, широкоплечем теле, и таяли на его непокрытой голове. Очнувшись от дремы, он провел рукой по волосам и встал, стряхнув с себя снег. Взяв Байсара за гриву, он повел его в укрытие под густыми ветками исполинской ели, где было сухо и тихо. Достав из кармана шинели ломоть хлеба, разломил его, съел сам, а другую половину отдал коню. Здесь они и встали на ночлег. Спал ли он в ту ночь или грезил наяву Берсенев сказать не мог. Прижавшись к шее коня, он пытался уснуть, но не мог набрать тепла, чтобы забыться хоть на минутку. Теряя сознание, он замерзал. Его жена и дети, бледные и дрожащие, появились перед его глазами, какими он видел их в последний раз на балконе в ту дождливую ночь в апреле 1917 года, перед отъездом на фронт. Даже одежда их не изменилась, но Берсенев знал, что это не был его особняк в Плещеевo. Где они находились, он затруднялся сказать, но твердо знал, что они в безопасности. Они рассматривали друг друга, разделенные неодолимым барьером смерти и жизни; они, уже приобщенные к высшей мудрости, а он, все еще мыкался здесь, израненный и гонимый. Ничего не дано было им передать ему, хотя губы их шевелились. Глаза Ирины были печальны, она переживала, глядя на его неcчастное, затравленное лицо. «Как ты постарел,» Берсеневу показалось шепнула она. Видение исчезло. Берсенев принялся горячо молиться, входя в транс. Вселенная распахнулась; границы исчезли; прошлое стало настоящим. Хоровод ярких воспоминаний окружил его, они замелькали перед ним, как пестрые страницы его жизни, он не знал, где остановить взор. Он видел себя молодым в щегольской офицерской форме, стоящим у алтаря во время венчания; лицо Ирины скрыто фатой, ее чарующие глаза потуплены, и батюшку, надевающим на их персты обручальные кольца. Он видел себя в Московском Кремле на Соборной площади, втиснутым в цепь охраны, сдерживающей толпу, ликующую по случаю объявления войны. Открытый экипаж, в котором разместилась венценосная семья, прокатился так близко, что он ясно разглядел их лица и улыбающихся великих княжон, указывающим Александре Федоровне, на подпрыгивающего выше всех и орущего от восторга, смешного солдатика. Он видел свою новорожденную дочь в их спальне в Плещеево, Ирину и сына, заботливо склонившихся над ее колыбелькой и себя, радостного и хмельного в полосатом халате, стоящего поодаль с бокалом шампанского в правой руке. «Где это все?» простонал он. «Безвозвратно пропало? Неужели унеслось дымом и тенью в небытие и нет туда больше возврата?»