Дмитрий Евдокимов - Воевода

Маржере, как всегда, угадал: самое жаркое дело заварилось у стен подворья Романова-старшего. Услыхав возню на соседнем дворе, слуги открыли пальбу. Гвардейцы по приказу капитана ответили дружным залпом, от которого враз загорелись соломенные крыши сараев. Проломив ворота, гвардейцы рассыпались по двору, вступив в рукопашный бой с челядью. Звон сабель и шпаг, стоны раненых огласили окрестности. Крутя отчаянно шпагой и делая ловкие выпады так, что один за другим падали на землю босые холопы, капитан пробивался к дому. У самого крыльца на него набросились трое. Одного из нападавших капитан сразил выстрелом из пистолета, другого проткнул шпагой, повернулся к третьему, приставив шпагу к его груди.

— Помилуй меня, капитан! — воскликнул человек и отбросил саблю.

Отблеск пожара осветил его лицо. Капитан узнал Юрия Отрепьева.

— Что ж, долг платежом красен! Беги.

Отрепьева не надо было уговаривать, благодарно кивнув, он бросился за угол.

...Но не схватки, пусть самой отчаянной, боялся капитан. Он боялся встретить ту, которую полюбил так нежно. Однако он её всё же встретил. Приведя в Сыскную избу связанных Фёдора Романова и его жену Ксению, капитан увидел среди сидевших на лавке связанных пленников её. Она сидела в одной рубашке, простоволосая и, склонив голову на грудь, горько рыдала.

Как рвалось сердце Жака, чтобы броситься, утешить, ударом шпаги разорвать верёвки. Но он прошёл с невозмутимым лицом в следующую комнату, где Семён Годунов уже вёл допрос Александра Романова, и доложил, что пленники доставлены.

Потом с тем же невозмутимым лицом он прошёл снова во двор и, только подойдя к своему коню, уткнулся в его гриву, сотрясаясь от спазм, перехвативших горло. Привёл его в чувство жизнерадостный голос Думбара:

— Эй, капитан, пошли. По-моему, мы заслужили сегодня хорошую выпивку!

Польские послы с тревогой наблюдали в эту ночь за пожаром на подворье Романовых. Были слышны выстрелы, мелькали какие-то тени.

— Что могло случиться? — встревоженно спрашивал Сапега дворецкого. — Ты спрашивал у охраны?

— Они отвечают, что сие им неведомо.

Неведение терзало канцлера. Неужели столь успешно начавшаяся интрига разоблачена? Если Романовы арестованы, не укажут ли они на него? Днём приехал Салтыков, необычайно важный, в бобровой шубе с высоким стоячим воротником и горлатной шапке, которую и не подумал снять, когда вошёл в горницу.

Канцлер по чванливому виду царского посланца понял, что предположения его близки к истине, однако виду не подал, спросил серьёзно, на ломаном русском:

— Что за шум был ночью? Мы не могли уснуть! У кого-то был пожар?

— Тебя это не должно беспокоить! — нагло ухмыльнулся Михаила Глебович. — Просто царь опалу возложил на своих некоторых подданных.

— Я не понимаю, что ты говоришь, — капризно сказал канцлер. — Где твой толмач?

— Толмач Яшка Заборовский приказал долго жить! Да и зачем нам толмач? С Алексашкой Романовым ты ведь без толмача разговаривал!

Взгляды их скрестились — один нагло-утверждающий, другой — колючий, но беспокойный.

— Не знаю никакого Алексашку Романова, — забормотал Сапега, опуская глаза. — И разговоров никаких ни с кем не вёл. Знаешь ведь, что твоя стража никого со двора не пускает.

— Знаю, — ухмыльнулся Салтыков, — а теперь будет смотреть ещё строже. Чтобы ни одна мышь не выскользнула.

Сапега решил перейти в атаку:

— Как вы смеете так обращаться с посольством его величества короля польского? Мы здесь ютимся в тесноте, вокруг разбросана солома, а если случится пожар? Как на соседнем подворье?

Он кивнул в окно на дымящиеся головешки, оставшиеся от дворов Романовых.

— Если хоть один человек погибнет, король разгневается. Вы что, новой войны хотите?

Оробевши, Салтыков перекрестился в передний угол:

— Бережёного Бог бережёт. Пусть слуги ваши костры зря не жгут!

Сапега продолжал наступать:

— Когда нас примет великий князь Борис?

— Не великий князь, а царь-государь! — строго поправил Салтыков.

— Наш король не признает его царём, ты знаешь.

— А если король ваш не признает Бориса Фёдоровича царём, то и переговоры ни к чему!

— Это пусть ваш великий князь рассудит, когда я ему вручу грамоты короля! — твёрдо сказал Сапега, искушённый в дипломатическом этикете.

Салтыков снова сбавил тон:

— У нашего царя-батюшки ножка болит. Не может он сейчас государственные дела решать, вот поправится, тогда и примет.

— Я прошу передать великому князю, что мы требуем приёма! — с холодной властностью заявил Сапега и, не посчитав нужным попрощаться, ушёл в другую комнату.