Евгений Балакин - Именами вашими стоим

За Иваном Гавриловичем давно уже приехала его коляска, и кучер молча топтался в прихожей, не решаясь побеспокоить господ. Коляска эта была единственной на весь Барнаульский завод, и хозяин её, несмотря на плохие дороги, ездил только в ней. Вот и сейчас, хотя до дома Леубе было не больше пятидесяти метров, коляска, запряжённая двумя лошадьми и освещаемая несколькими факелами, стояла в ожидании перед домом Беэра.

– Пойдёмте-ка и мы, любезный Козьма Дмитриевич, по домам баиньки.

Леубе, облокотившись на своего кучера, что-то поправлял на своей обуви:

– Вон, как распетушились не на шутку. А нам в нашем-то возрасте рекомендуется соблюдать покой. Вот и Пётр Адольфович вам то же самое скажет.

Внезапно кучер Ивана Гавриловича, неловко повернувшись, наступил ему на ногу. Леубе, ни слова не говоря, вырвал у кучера хлыст и, коротко размахнувшись, ударил того по лицу. Кровавая полоса мгновенно поделила лицо несчастного пополам. У Леубе было несколько человек крепостных, купленных им за Уралом, и с ними он не церемонился.

Перехватив возмущённый взгляд Фролова, Леубе, уже не пытаясь казаться любезным, принял холодное и высокомерное выражение лица:

– Что!? Вероятно, я должен был испросить у вас разрешения на это? Так вот, со своими людьми я делаю всё, что захочу! Я, к вашему сведению, заплатил за них свои деньги.

Парик у Козьмы Дмитриевича в очередной раз поехал на бок.

– Вы должны знать, господин Леубе, что крепость на людей здесь, в Сибири, не распространяется! На это был особый царский указ. Здесь они либо свободные, либо принадлежат царской фамилии.

Леубе хотел было что-то возразить, но, не найдя для этого русских слов, выругался по-немецки и хлопнул за собой дверью.

Покачав головой, Козьма Дмитриевич вышел во двор вслед за ним. Вдоль аллеи, ведущей от центральной лестницы дома к улице, догорали масляные лампы.

После суеты генеральского дома здесь было тихо и спокойно. Воздух, вобравший в себя ароматы смол, источаемых вековыми соснами, запахи полевых трав и дыхание великой сибирской реки, свободно проникал в лёгкие и наполнял их какой-то особой живительной силой. Природа всегда действовала на Козьму Дмитриевича умиротворяющее, но с самого детства он по-особенному любил ту её часть, которая была связана с прудами, озёрами и реками.

Воду маленький Козя просто обожал. Летом он мог часами не вылезать из реки, пока кто-нибудь из взрослых буквально хворостиной не выгонял его из воды, позеленевшего от холода, выбивающего зубами мелкую дробь, но счастливого до невозможности.

В имении его деда была большая старая водяная мельница. Это довольно редкое для тех мест сооружение с огромным колесом, крутящимся под напором падающей воды и поднимающим в воздух радужным семицветьем мириады брызг, действовало на него завораживающе. Гигантская масса воды, послушная человеческой воле и способная работать без устали дни и ночи поражала воображение мальчика. Когда он наблюдал за слаженной работой всех частей этого могучего механизма, легко приводимого в движение водой, то спрашивал себя: а что же ещё может сделать для человека простая вода?

– Я, господа, имею столь цветущий вид и такую крепкую память исключительно благодаря режиму и пилюлям собственного приготовления.

Вспотевшая лысина лекаря Цидеркопфа в полной своей красе явила себя миру. Следом за ним из дома вышли Вера Николаевна с мужем, Анечка, Христиани, Ольга Леонидовна и прочие гости. Последними появились Пётр Фаддеич с супругой.

Несмотря на свой распухший нос, Лошкарёв держался осанисто и даже несколько надменно, что было ему совсем не свойственно. А всё потому, что он решил, будто его пострадавший нос – это полученная им боевая рана при исполнении приказа начальства. Поэтому Пётр Фаддеич то и дело ощупывал его, как бы проверяя, на месте ли ещё это доказательство его служебного рвения и исполнительности.

Нина Петровна, держа мужа под руку, молча страдала. С одной стороны – этот дурацкий нос, выставивший её идиота в самом нелепом виде, а с другой – все её знаки внимания красавчику Францу Риту, довольно откровенные и многообещающие, не возымели на него никакого действия. И что самое обидное, по глазам Ольги Леонидовны, её закадычной подруженьки, было видно, что та получает удовольствие от её неудачи.

Вера Николаевна вдруг остановилась на дорожке, сомкнула руки за головой, подняла голову вверх и закружилась:

– Господи! Как хорошо-то! Отчего же это век человеческий такой короткий? Жить бы, жить бы да радоваться! Любоваться вот на такую красоту!