Валерий Кормилицын - Держава (том первый)

Царская чета поселилась в пригородном Петровском дворце, за семь вёрст от Москвы.

В день официального въезда в город, войска выстроились по обеим сторонам дороги, дабы сдерживать ликующую толпу.

Народ любил своего государя, ибо тот подарил ему три выходных дня, дал амнистию заключённым и прощение недоимок и долгов.

А у кого, спрашивается, их не было. И, самое главное, коронационные торжества обещали великолепное зрелище, а москвичи, как известно, не дураки развлечься.

Ровно в 2 часа пополудни, эскадрон Конной гвардии въехал в Москву. Здоровяки–кирасиры, подбоченясь, гордо глядели на балконы и окна с рукоплещущим народом. Солнце блестело на их латах, отражаясь в глазах восторженных дам.

За кирасирами следовала одетая в красные чекмени лейб–казачья сотня. Усатые черноглазые красавцы, хищно улыбаясь, любовались размахивающими трёхцветными флажками дамами.

Грозные сабли их миролюбиво постукивали по коже сапог.

— Где, где, где царь–то? — свесившись с балкона, без конца спрашивала полненькая купеческая жена, млея от казачьих взглядов. Груди её почти вывалились наружу, и вносили сумбур и путаницу в ровный строй гвардейцев.

— Р–р–равняйсь, стервецы! — выкатывал глаза покруглее грудей, казачий сотник. — Да не туды, мать вашу, равняйсь, — скрипел он зубами.

За казаками, надувая щёки, бодро топал придворный оркестр. Разумеется, музыканты, проходя мимо балкона, перепутали ноты.

«Чего это они сыграли?» — размышлял Рубанов, едущий при парадной форме в толпе придворных. Грудь его сверкала от орденов.

Следом за увешанными орденами генералами и министрами, в простом полковничьем мундире, покачивался на коне Николай.

— А–а–а! — ревела улица, и лишь купчиха разочаровалась от вида государя.

Весь вечер Николай и Александра постились и молились стоя на коленях перед тёмными ликами старинных образов.

— Ники, я снова в Москве, — отвлеклась от молитвы императрица. — Но в первый раз было горе и похороны, а теперь коронация и радость. Ведь меня повенчают с Россией… Я стану не просто императрицей, а государыней–матушкой… Ведь правда, Ники?

Николай волновался и нервно бил поклоны.

— Господи! Благослови, чтобы всё хорошо прошло. Ведь как пройдёт коронация, таково и всё царствование будет, — с надеждой глядел на древний и строгий лик Христа.

Ночь они не спали, а утром, вновь помолившись, начали готовиться к главнейшей в жизни церемонии.

Служанки одевали Александру.

Облачившись в сине–зелёный мундир Преображенского полка, вошёл к государыне Николай.

— Я начинаю тяготиться этими традициями! Представляешь. Я! — Император Белыя, Малая.., и прочая, и прочая всея Руси.., не волен по своему усмотрению выбрать корону, коей меня же будут короновать… О–о–о! Произвол!

— Ники, успокойся, о чём ты говоришь?..

— Как о чём? Повторяю. Я! Император, государь, монарх, царь.., полагал воспользоваться лёгкой шапкой Мономаха… Но этот бюрократ и чинуша министр двора Воронцов—Дашков, потрясая Указом Екатерины Второй и ссылаясь на этикет двора, вынуждает, ты слышишь, Аликс, вы–ну–жда–ет, — по слогам повторил он, — меня, напялить на голову тяжеленную корону, которая весит девять фунтов, а шапка Мономаха лишь два. [5] Фунт — 400 грамм. Что хотят, то и творят эти министры! А ведь у меня на лбу шрам! И я не терплю, когда что–то на

него давит.

— Ники, но это благородный шрам! Ты хвалился, что получил его в юности на дуэли…

— Ах, оставь эти глупости, Аликс. Ну на какой дуэли? — раздражённо ходил по комнате Николай. — В бытность мою в Японии, одна макака стукнула меня по башке мечом…

— Ники, что за выражения…

— Прости, милая! — успокоился император, целуя жену в щёку. — Ну конечно, это шрам от дуэли, когда один из князей непочтительно выразился о твоей фотографии, моя радость.

— И я знаю, кто это был, — вспыхнула Александра, — твой несносный брат, Мишка. У меня ещё больше поводов злиться, но я же не делаю этого.

— Ну и какие же это поводы? — заинтересовался Николай.

— Да хотя бы вчера.., как ты помнишь, первой в великолепной золочёной карете Екатерины Великой, запряжённой восьмёркой белоснежных коней, ехала твоя мать.

— В каком смысле «твоя мать?» — опешил Николай.

— Твоя мать! — Значит твоя матушка Мария Фёдоровна… А следом, на колымаге, гремевшей расшатанными колёсами по брусчатке, следовала бедная твоя женушка.

— Ну успокойся, любовь моя, ты тоже ехала в карете…