Валерий Кормилицын - Держава (том третий)

— Нам не впервой, — раздухарился Бобинчик—Рабинович. — Лупцуй хозяев производств и несогласных бросить работу. Скажем ребятам, пусть смело выпускают пар из котлов на заводах, снимают приводные ремни механизмов.

А товарищ Ицхак напечатает листовки, призывающие к забастовке.

— Ты не учи, что мне делать, — разозлился Ицхак: «Во свиноед! Уже мной руководит».

В официальном сообщении, составленном по сведениям из больниц,

в чёрном квадрате поместили цифры пострадавших: 130 убитых и 299 раненых.

Тяжело перенёсший воскресные события Николай взял себя в руки, решив, что власть не должна капитулировать под давлением руководимой революционерами толпы, и согласиться на явно невыполнимые требования.

К тому же во время войны: «А пока следует усилить власть, придав ей даже диктаторские функции».

Не откладывая в долгий ящик, уже 11 января вызвал в Царское Село генерала Трепова, коего знал по отзывам Московского генерал–губернатора — как прекрасного обер–полицмейстера, и назначил его генерал–губернатором Петербурга.

Своим указом вручил ему неограниченные права в деле «охранения государственного порядка и общественной безопасности».

К вечеру этого дня из Парижа от латино–славянского агентства генерала Череп—Спиридовича в Россию пришло сообщение, что японцы открыто гордятся волнениями, вызванными усилиями их агентов и розданными деньгами.

Как выяснила разведка — Акаши, за американские доллары, на корню скупил все революционные партии и они плясали под его японскую дудку.

Узнав о назначении Трепова, окружение Гапона, в том числе и Горький, стали уговаривать его покинуть Россию, сохранив свою жизнь для будущей революции.

«Может — язвят? — сомневался расстрига, слушая писателя, который, окая, убеждал его:

— Уезжайте. Вы необходимы для революции. А мы пока подготовим восстание.

— Георгий, — увещевал бывшего попа Рутенберг, — все отделы Собрания с десятого января закрыты и начались повальные аресты «неблагонадёжных». Так нас в полиции теперь называют. Я уже договорился с владельцем одного имения под Петербургом. Сегодня едем к нему. Завтра тебе привезут заграничный паспорт и переправят в Финляндию, а затем в Швецию.

Паспорт привёз лично Савинков. Но оказалось, что Гапон, не дождавшись Рутенберга, исхитрился сбежать за границу без документов.

Николай, через несколько дней прочтя запись, что внёс в дневник после посещения Мирского: «9 января. Воскресенье. Тяжёлый день. В Петербурге произошли серьёзные беспорядки вследствие желания рабочих дойти до Зимнего дворца. Войска должны были стрелять в разных местах города. Было много убитых и раненых. Господи, как больно и тяжело…» — решил помочь семьям пострадавших, и из своих средств выделил 50 тысяч рублей.

Узнав об этом, фабриканты и заводчики Петербурга тоже решили «озаботиться» о них. Собравшись, решили, что рабочие были вовлечены в беспорядки внешними силами, поэтому не станем искать на производствах зачинщиков забастовки и наказывать за прогулы не будем. Также надумали создать фонд помощи пострадавшим, внеся в него по 20 копеек от численности рабочих на своих предприятиях.

«Ну, уж если заводчики раскошелились, то и нам жидиться не к лицу», — решили в Петербургской городской думе и ассигновали на пособия пострадавшим 25 тысяч рублей.

Тёзка Гапона Георгий Рубанов кучу денег извёл на извозчиков.

Отважно разъезжая по Петербургу, он отмечал в блокноте следы стрельбы и погромов, усердно записывая впечатления извозчиков и студентов, коих за свой счёт иногда развозил по домам.

«Вечером 9‑го на Невском царило оживление. Гуляющая публика фланировала по проспекту, совершенно наплевав на все предупреждения об опасности», — занёс в блокнот первую запись.

Разинув рот, народ с удовольствием глазел на дворец великого князя Сергея Александровича, который радовал сердца либералов выбитыми окна- ми.

— Все зеркальные стёкла со стороны Фонтанки и три с Невского расколошматили, — просветил профессора извозчик, проезжая мимо дворца. — Поленьями жарили… Да стёкла какие крепкие — р-раз, р-раз по ём, а оно всё цело, — расстроился рассказчик. — За камни браться пришлось… Я тоже немного подсобил, — скромно сообщил он. — Газетный киоск, что супротив Казанского собора и окна в кондитерской Бормана, разохотившись и для сугрева, расколотили вдребезги…

«Внёс увесистой булыгой свою лепту в дело освобождения труда от эксплуатации», — закончил стержневой очерк Рубанов.